Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Вторая реальность омрачала первую, и ожидать просветления тут не приходилось. Мир пребывал в шоке от того, что стало с Европой, от позора Франции, капитулировавшей в Компьене, что в семидесяти километрах от Парижа. В конце Первой мировой войны в этом городе было подписано перемирие с Германией; к 1941 году здесь уже открыли концлагерь.

За годы, прожитые во Франции, Набоков не проникся любовью к тамошним бюрократам и позднее (в «Убедительном доказательстве») не проводил особого различия между французскими и немецкими «полицейскими и чинушами с крысиными усиками». Конечно, у него были свои счеты с таможенниками и свои визовые кошмары, но эту субъективную, личную антипатию к чиновникам, для которых нет ничего важнее правильной бумажки, вполне подкрепили дальнейшие события.

С началом оккупации многие французские полицейские радостно бросились преследовать иностранцев, в особенности еврейского происхождения. Вишистское правительство сотрудничало с немцами, ограничивая права евреев. Чиновники отмечали, что в некоторых случаях вишистские законы бывали даже суровее нацистских. В 1941 году правительство постановило, что там, где французское законодательство расходится с немецким, нужно применять французские нормы. На практике же из двух законов часто применялся более жесткий. Если бы Набоковы не уехали вовремя за океан, скорее всего не только Веру, но и Дмитрия Набокова признали бы евреями – со всеми вытекающими роковыми последствиями.

Антисемитские мероприятия во Франции начались с регистраций и переписей, следом пошли аресты и задержания. Большую часть евреев отправляли в концлагерь, под который нацисты недавно приспособили комплекс жилых зданий на парижской окраине Дранси. Начатый до войны проект строительства дешевого жилья еще не завершился, когда немцы конфисковали постройки, и потому во многих квартирах не работали ни водопровод, ни канализация.

Летом 1941-го французские офицеры, сотрудничавшие с нацистскими оккупантами, прочесали 11-й округ Парижа, хватая иностранных граждан-евреев мужского пола не младше восемнадцати и не старше пятидесяти. Если в семье имелся подходящий мужчина, но его не могли найти, забирали кого-нибудь другого. Людей тысячами грузили в автобусы и увозили в Дранси. Со временем за мужчинами последовали женщины и дети. Среди тех, кто попал под первую волну арестов, оказались бывший муж Сони Слоним Макс Берльштайн и литературный покровитель Набокова Илья Фондаминский.

5

Набоковы прибыли в Пало-Альто 14 июня, за десять дней до начала занятий. Они поселились в опрятном домике, похожем на средиземноморскую виллу, через дорогу от Стэнфордского кампуса. Владимир занялся подготовкой лекций по современной русской литературе и художественному слову.

Еще до начала занятий Набоковы узнали, что Германия, нарушив пакт о ненападении, вторглась в Советский Союз. Атака была внезапной и беспощадной. Владимира, не питавшего иллюзий по поводу прочности союза между Гитлером и Сталиным, переход к открытой конфронтации все-таки взбудоражил. Он страстно желал, чтобы Британия чудесным образом выиграла войну на обоих фронтах, разгромив сначала Гитлера, а потом Сталина. В его фантазиях оба диктатора влачили жалкую жизнь изгнанников в трех сотнях километров от побережья Джакарты, на заброшенном острове Рождества.

Пока немцы бомбили базы подводных лодок, топили танкеры, захватывали плотину Днепрогэс и подбирались к Ленинграду, Набоков проводил стэнфордское лето, не зная, как примириться с раздвоенной реальностью: думать о тех, кто попал в западню войны, и при этом бродить по холмам Пало-Альто в поисках бабочек. В переписке с Эдмундом Уилсоном, которого он уже называл Пончиком, Набоков размышлял о судьбе русской эмиграции после нападения Германии на Советский Союз: «Почти 25 лет русские, живущие в изгнании, мечтали, когда же случится нечто такое (кажется, на все были согласны), что положило бы конец большевизму, – например, большая кровавая война. И вот разыгрывается этот трагический фарс».

В сохранявшей нейтралитет Америке общественное мнение резко качнулось в пользу Сталина. Советского диктатора уже больше десяти лет называли здесь дядюшкой Джо, теперь многие американцы произносили это прозвище с симпатией. Даже бывший глава Временного правительства Александр Керенский, ныне проживавший на Манхэттене, отправил в СССР телеграмму со словами поддержки Сталину, выразив надежду, что Советы по случаю всенародной беды освободят из концлагерей заключенных, отменят коллективизацию и возвратят Польше ее территории. С тем же успехом Керенский мог попросить принцессу и полкоролевства в придачу. Ответа от Сталина он не получил, попытки связаться с советским послом в Америке тоже не увенчались успехом.

Советские граждане не ведали набоковской двойственности: страну охватил искренний, горячий патриотизм. Многие записывались в армию добровольцами. Стремился туда и молодой Александр Солженицын, но его забраковала медкомиссия по состоянию здоровья.

Тем временем гитлеровская армия с пугающей скоростью продвигалась вглубь советской территории. Ко времени, когда Набоков закончил читать летний курс в Стэнфорде и вернулся на восток, в Уэлсли, все военные запаса в СССР были полностью мобилизованы, а живой силы по-прежнему не хватало. Александр Солженицын с третьего раза добился-таки своего.

Молодого бойца, явившегося к месту несения службы с портфельчиком под мышкой, отправили чистить конюшни и ухаживать за лошадьми. Казаки, всю жизнь проводившие в седле, поднимали на смех новичка-неумеху. Потихоньку Солженицын освоился со своими обязанностями и даже заслужил некоторое уважение. Он в отчаянии писал жене, что единственное его занятие – выгребать навоз, тогда как «живя в России в 1941–43, нельзя стать великим русским писателем, не побывав на фронте».

Пройдя подготовку в артиллерийском училище, Солженицын правдами и неправдами добился направления в артиллерийский разведывательный полк. В Крымскую войну сам Толстой служил в артиллерии, а Солженицыну больше всего на свете хотелось идти по стопам великого мастера. Военный опыт Льва Николаевича послужил основой для написания «Войны и мира» – предмета бесконечного восхищения и даже зависти Солженицына. Александр был уверен, что из горнила истории и войны он тоже выйдет настоящим русским писателем.

6

У Эдмунда Уилсона война вызывала куда меньше воодушевления, чем у Солженицына или даже у Набокова. В 1940 году, когда журнал New Republic начал требовать, чтобы Америка присоединилась к Британии в ее борьбе против нацистов, Уилсон в знак протеста уволился и никогда больше для этого журнала не писал.

Хлопнув дверью, Пончик, однако, связей с редакцией не порвал – Набоков по-прежнему получал от журнала заказы. Переписка Уилсона с Набоковым продолжалась. Если Солженицын пытался подражать Толстому на поле боя, то Набоков писал Уилсону о «Войне и мире» с гораздо меньшим пиететом. Восхищаясь романом, он тем не менее жаловался в одном из писем на то, как больно наблюдать за попытками Толстого воссоединить Болконского с Наташей.

Уилсона все более увлекала идея читать русскую литературу в оригинале, и свои литературные гипотезы о русском стихе он выносил на суд Набокова. Владимиру, никогда не стеснявшемуся говорить правду в глаза, похоже, приятны были старания друга. Тон его ответов был хоть и снисходительным, но по-товарищески теплым. («Боюсь, что русских, сообщивших Вам, будто сволочь есть производное от cheval[4], следует именовать ослами».)