Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

К полуночи зарезали первого барана. Вот здесь мы не отстали! Столовыми приборами служили только руки и зубы! Жир стекал на бороду. Кто так жрет?

Последний кутила, обжора, гений пищеварения, сибарит! Именно такими мы и стали в тот момент! Да-да! Мы стали ненасытными обжорами. Мы рвали баранину, грызли ее зубами, глотали мясо, не жуя. О хороших манерах мы забыли напрочь. Кто мог в такой момент о них думать? Все манеры были отброшены и забыты. Аромат свежего мяса и наша жадность слились в экстазе и вместе создали то, на чем всегда держался мир. Человек — хищное животное! Я чувствовал, как вибрирует моя глотка, я рычал, как пес. Я кусал и глотал, кусал и глотал. Единственное, чем мы отличались от зверей — так это тем, что мясо не было сырым!

Наевшись до отвала, мы руками вытерли жирные губы. Хищники в последний раз разевают свои пасти, чтобы языком облизнуть морду. Этого мы делать не стали, вместо этого мы удовлетворенно поглаживали себя по животам. Обглоданные кости бросали в печку, и они громко трещали в огне. Это сильно нас веселило.

Мы опрокинули еще по стаканчику водки.

Пьянка продолжалась.

Народ только теперь разгулялся вовсю. Фундамент был заложен, а ночь еще не закончилась. Это был угар, восторг, сумасшествие, теперь началось такое, что поставило бы на уши всю деревню, если бы это происходило там. Откуда только бралась водка. На столе снова и снова появлялись полные бутылки. Алкоголь лился рекой, как будто сам собой. Его пили, потом снова пили, потом еще пили. Шнапс правил бал. О, наконец зазвучали выстрелы. Шинья принялся стрелять по звездам, выбив в окнах стекла.

Что такое?

Гости заблевали всю комнату. Но об этом не говорят и тем более не пишут.

Напрасно Кокош на следующее утро драл глотку. Никто не проснулся.

Все были пьяны в доску и спали на полу вповалку. В разбитые окна проникал свежий воздух, и это было хорошо. С улицы доносилось журчание Путны, но его никто не слышал.

Был уже почти полдень, когда Бернд толкнул меня в бок. Пора вставать! Мы поднялись первыми. Перед дверью лежали замерзшие комья блевотины. Мы взяли лопаты и похоронили все это под снегом. Мы любили свое временное пристанище и решили ему послужить. Где мы тогда были, Бернд? Мы были на свободе! Мы были тогда счастливейшими на свете людьми!

В полдень все проснулись и начали выползать на улицу. Люди терли снегом лица, жадно, в огромных количествах пили воду. Рабочие с инженером с пустыми мешками отправились домой. Алкоголь выветрится, когда они предстанут перед своими женами. План восстановления лесопилки был уже готов, и они крепко держали его в голове. Мероприятие прошло на высшем уровне, в его необходимости были убеждены все. В течение месяца привезут сани с известью и песком, доставят чаны для цемента. Каменщики и каменотесы должны приступить к работе. Плотники решили возвести новое строение на прочном фундаменте. Все были готовы к упорной и долгой работе. Детали, впрочем, меня не касались. Днем мы пожарили принесенную нами из лесного кабака тушку и с аппетитом ее съели.

Но Шинья! Господи, бедный Шинья!

Отчего это он бедный?

Он страдал и мучился. Сейчас я расскажу об этом.

Сначала о страданиях.

Да, фабрика его будет отстроена. Но предстояло второе рождение заслуженной бабушки. Вместо паровой машины, этого чуда современной техники, приводить в движение пилораму снова будет колесо с лопаточками, погруженное в Путну. Огонь сильно напроказничал и по решению высшего руководства был изгнан с пилорамы. По мнению Шиньи, это было неумное решение, это регресс, возвращение в пещеру! Из директора фабрики он снова превратится в обычного пильщика. Работа лишится былого блеска. Не будет котла, сухопарника, вентилей, не будет цепной решетки с колосниками, не будет топки. Исчезнут трубки, не будет слышно волшебного шипения пара. Не будет дрожать стрелка манометра. Останется только запруда, плотина, колесо, и Путна снова начнет приводить в действие полотна пилорамы. Это же возврат в средневековье! Все снова будет зависеть от горного ручья и его капризов, которым придется подчиняться. Боже, как это жалко и унизительно! Он, Шинья, из полновластного короля превратится в жалкого регента. Он станет рабом, подчиняющимся диктату дикой водной стихии.

Бедный Шинья! Не поэтому ли ты так остервенело стрелял по звездам?

Теперь о мучениях.

Они начались после ухода мастеров, но, слава богу, были непродолжительны. Но мучился он сильно от какой-то внутренней болезни. Я скажу, что всякое зло возникает изнутри. На этот раз оно, так сказать, поразило внутренности Шиньи. В животе несчастного директора-погорельца началась настоящая буря, и я даже не знаю, смогу ли я ее описать. Иногда думаешь, что вот, все уже прошло, но, оказывается, ничего не прошло, а только на время затаилось, и когда это понимаешь, то не хочется жить дальше. Но человеку не дано знать будущего, поэтому он остается в живых и даже выздоравливает. Шинья успевал отойти от двери всего на три шага. Каждый раз, натягивая штаны, он думал, что все, наконец. Прошло. Но неудержимый понос продолжался. Это был ураган, торнадо, и после каждого такого приступа наш друг бледнел как полотно. «Ах, — стонал он, — мне конец. Ах, ах! Что делать? Ох, ох, ох!»

Мы заварили ему дубовую кору, и он послушно, как ребенок, пил отвар. Но это не помогло положить конец его мукам. Его продолжало немилосердно нести, болезнь не давала ему передышки. Но приходилось терпеть, тем более что в его болезни виноват был только он сам. Три метра от двери, потом назад. Это был уже привычный, выверенный маршрут. Но он никак не мог привыкнуть — об этом красноречиво говорил его страдальческий взгляд. Прежде чем усесться, он вертелся как волчок, и мы с Берндом всерьез спрашивали себя, не разорвет ли его сейчас. Дело было плохо. Ой как плохо!

Только на следующее утро Шинья упал на лежанку и заснул беспробудным сном. Мы рассмеялись, взяли лопаты и привели двор в порядок. Снова наступил мир в долине.

Шинья был настоящий мужчина.

На лице его не было никаких следов перенесенного страдания, когда он встал со своего одра и вышел из дома. Он раскинул руки, обнял нас за плечи и притянул к себе. Как три неразлучных звезды, мы неподвижно стояли и смотрели на величественные горы.

По двору прошли двое рабочих с фланцами на плечах.

— Пошли! — сказал вдруг Шинья, повернувшись к Бернду. Мы пошли в дом. Не спеша, с таинственным видом, Шинья открыл шкаф, вытащил оттуда какой-то предмет и с быстротой молнии повернулся к нам. Лицо его расплылось в широкой улыбке, в руке он держал маленький завязанный мешочек. Никогда не забуду, как этот рослый, грубо скроенный и крепко сшитый человек, как благонравная девица, сделал церемонный книксен.

— Это от Ма-а-арии! — пропел он дрожащим от восторга голосом.

— Спасибо, — смущенно и растроганно пробормотал Бернд.

Мария — это девушка, которая не отходила от Бернда ни на шаг в тот день, когда он появился у кузнеца. Бернд много говорил о ней во время наших ночных разговоров у печки. Один раз она перегнулась через стол, и ее груди прижались к руке Бернда. Может быть, это произошло случайно, но Бернд придерживался иного мнения на этот счет, и, черт возьми, он был прав! Во всяком случае, девочка о нем помнила! У меня на языке вертелся вопрос, но я его так и не задал. Какая чушь. Мы оба были до крайности истощены до того, как попали на лесопилку.