Сорок третий номер... - Дмитрий Герасимов

– Андрей! – тетя Таня хлопнула ладонью по столу. – Как тебе не стыдно!

Анна взяла со стола десертную ложечку, поиграла ей, словно что-то обдумывая, и медленно произнесла:

– Уверяю тебя, Андрюша, что мои отношения с мужем хороши, как никогда. Он любит меня и, между прочим, очень хорошо относится к тебе. А еще мы собирались пригласить тебя завтра к нам на ужин. Придешь?

– Он придет! – воскликнула тетя Таня, всплеснув руками. – С радостью!

Вечером следующего дня Андрей отутюжил рубашку, неумело повязал галстук, расчесал гребнем непослушные волосы и, перед тем как выйти из дома, заглянул в комнату к тете Тане. Та сидела на кровати и плакала.

– Ну чего ты? – пробормотал Голота. – Нездоровится опять?

Она подняла на него мокрые глаза, провела ладонями по мешковатым щекам и всхлипнула:

– Плохо мне, Андрюша… На сердце что-то неладное. Словно предчувствие.

– Ну какое еще предчувствие? – Голота постарался придать голосу веселость. – Вечно ты… надумываешь. Все ведь хорошо. И тверезый я уже третий день.

– Не знаю… – тетя Таня покачала головой. – Будто навсегда уходишь. Будто не свидимся больше.

Андрей театрально вздохнул и возвел глаза к потолку.

– Ну еще новости!

– Впервые такое, – пожаловалась женщина. – Болюче на душе, как будто меня толкает кто и нашептывает всякую жуть.

Голота сел рядом и обнял ее за плечи.

– Ну хочешь, не пойду никуда? Тоже мне – событие!

– Нет-нет, – спохватилась тетя Таня. – Это нехорошо. Тебя ведь ждут там. Хорошие люди. Ты на меня не смотри. Я расклеилась просто. Иди. Не обижай Анечку.

– Ладно, – он чмокнул ее в лоб. – Я не надолго. А ты возьми себя в руки. – Он на секунду задержался, словно пытаясь получше рассмотреть ее лицо.

«Постарела совсем. И сдала. Из-за меня… Это тоже – моя вина!»

– Знаешь, – он сжал ладонью ее тяжелую, морщинистую руку, – я хотел… сказать тебе…

Слезы потекли по щекам тети Тани теплыми струйками. Она уже не пыталась их остановить.

– Ой! Ведь и впрямь прощаешься…

Удивительное дело. Голота только сейчас вдруг подумал, что у слов «прощаться» и «прощать» – один корень, один исток. Зачем он об этом подумал?

Тетя Таня перекрестила его на дорогу, а раньше никогда так не делала. Она долго, с тяжелой грустью смотрела на дверь, закрывшуюся за племянником, и теребила дрожащими пальцами носовой платок. А через минуту в соседней комнате что-то грохнуло. Созвучно предчувствиям – пугающе. Женщина схватилась за сердце. Она догадалась. Ей даже не нужно было идти в комнату Андрея, чтобы убедиться в своей правоте, потому что и так понятно: со стены упала фотография Весты в стеклянной рамке.

Константин был преувеличенно весел. Он сыпал анекдотами и ежеминутно подливал Андрею в бокал импортное пойло чайного цвета, по вкусу напоминающее самогон.

– Настоящий скотч! – Бабицкий щелкнул пальцем по золотистой этикетке. – У нас такого нет даже в «Интуристе».

– Перестань его спаивать! – Анна отобрала бутылку у мужа и сердито отставила ее на другой конец стола. – Ты же знаешь, что ему нельзя пить!

– Тебе нельзя пить? – театрально изумился Константин, наклоняясь к Голоте. – Женщина запрещает?

Андрей уже успел захмелеть и поэтому купился на подначку.

– Женщина! – рявкнул он, хлопнув ладонью по тарелке. – Ты какое право имеешь мне запрещать? Ты мне кто, жена, что ли?

Анна окинула его презрительным взглядом, пошевелила губами в беззвучном ругательстве, решительно вернула бутылку: «На, пей!..» – и вышла из комнаты.

Вечер не клеился. Он казался тусклым и злым. Голота забыл об Анне, как только та оставила его с мужем и с бутылкой наедине. Еще несколько часов назад Андрей представлял себе этот вечер совсем другим. Но «скотч» переиграл его, обманул. Как в мрачной, нелепой сказке с печальным концом. Вечер потонул в беспамятстве.

Позже, на суде, Константин рассказывал, глотая слезы:

– Простить себе не могу, что, по сути, сам приблизил трагедию, что собственноручно напоил этого мерзляка… Но я думал: выпьем как следует, поболтаем… Я даже предположить не мог, какое животное получается из Голоты в пьяном угаре.

Со слов Константина выходило, что поздно ночью он, уже уставший, направился в спальню отдыхать, а его жена попыталась угомонить разгулявшегося Андрея и уложить его спать в гостиной.

– Она всегда с ним нянчилась! – горько вздыхал Константин. – Носилась как с писаной торбой! Вот и доносилась…

Следствие определило, что в ту проклятую ночь пьяный, ничего не соображающий Голота попытался изнасиловать Анну (на убитой почти не было одежды). Та сопротивлялась (посуда разбита, со стола сорвана скатерть, у убитой поцарапано лицо), но не смогла одолеть разбушевавшегося гостя. Тогда она обхватила рукой его шею «в замок» и попыталась применить удушающий прием, чтобы освободиться. Голота стал задыхаться, машинально схватил с пола упавший кухонный нож и ударил им свою жертву в живот (жертва истекала кровью именно в гостиной, на диване, продолжая в агонии обвивать руками шею Голоты). После чего и сам потерял сознание, впал в забытье, перешедшее в пьяный, беспробудный сон.

Суд признал правоту следствия.

Водка долго играет с человеком, веселит его, храбрит и утешает. А потом убивает. Она приносит беду, словно разваренный картофель в дымящейся кастрюле, и обрушивает ее на голову, на плечи. Как тогда, в далеком детстве. Просто опрокидывает кастрюлю – и все гаснет.

Последний лучик умирающего солнца исчез за громоздкой, скошенной амбразурой окна. На воле очередной хлопотный день сменился мирной ночью, полной жаркой любви или холодного покоя.

На двери камеры хлопнула крышка раздаточного окна. Красное лицо все того же надзирателя, что несколько часов назад предлагал Голоте водку, втиснулось в проем.

– Осужденный, отбой!

Андрей провел ладонью по дрожащим губам и вытер запястьем влажные глаза. Интересно, его тело выдадут тете Тане или тайно похоронят неизвестно где? Он медленно через голову стащил с себя полосатую робу, разложил ее на шконке и побрел к умывальнику. Ледяная вода на секунду привела его в чувство. Андрей не стал вытирать лицо. Само высохнет. Это только слезы не высыхают.

И, словно в подтверждение своих слов, Голота вдруг заплакал. Он хотел остановиться, но не мог, хотел унять рыдания, но был бессилен это сделать. Он стоял посреди камеры и выл, устремив невидящие глаза к черной пустоте спрятанного в бетоне окна. Слезы текли по щекам, смешиваясь с водой, и это было так похоже на всю его жизнь, в которой водка неведомым образом разложилась на слезы и воду, словно из них, на самом деле, и состояла.

Кто знает, как плачут мужчины? Наверное, нет на свете зрелища больнее и надрывнее. Вероятно, потому, что если плачут камни, значит, у земли больше скорби, чем она может вынести. Значит, беда, действительно, непоправима.