Сын счастья - Хербьерг Вассму

С пересохшими губами и бегающим взглядом, Вениамин отпер дверь дома и хотел тихонько подняться к себе. На середине лестницы он был пойман с поличным. Хозяйка сама вышла в коридор и обратилась к нему. Она заговорила с ним!

— Все ли было в порядке, пока нас не было? Хорошо ли вас кормили?

Он что-то пробормотал и несколько раз кивнул.

— Муж пошел к себе в мастерскую проверить, все ли там в порядке, — по-кошачьи промурлыкала она и подняла глаза. Прямо на него.

Испарина. Он как дурак пытался удержать морской прилив. Лицо. По верхней губе, которую он брил вот уже полгода, ручьем тек пот. А нос! Он пылал как костер.

Зачем она так высоко держит лампу?

— Вы не будете возражать, если обед немного запоздает? Мы подождем мужа.

— Да-да, конечно! — с трудом выдавил он. И бросился вверх по лестнице.

Когда фру Андреа позвала его в столовую, кожевника все еще не было.

— Он так истосковался по работе, что, наверное, вернется теперь очень поздно, — сказала она и налила Вениамину молока.

На мгновение все окуталось сладкой тенью. На всякий случай он положил бутерброд на тарелку. Говорить он не мог. Язык не повиновался ему.

На буфете стоял медный самовар. Он холодно блеснул, когда Вениамин попытался удержать на нем свой взгляд. Над столом горела лампа. Она чуть-чуть покачивалась. Почему она покачивается и зажигает пожар у него на лице?

Он откинулся на стуле и смотрел на самовар. Потом, не жуя, проглотил кусочек хлеба.

Конечно, она разоблачила его. Он это видел по ней. Ему оставалось покориться своей участи. Он громко вздохнул. Отпил молока и подумал о ее бедрах, залитых лунным светом.

Она передала ему кувшин с молоком. Его тело вспыхнуло горячим пламенем, когда он, беря кувшин, прикоснулся к ее пальцам. Он держал кувшин над столом в вытянутой руке, пока она не убрала свою руку. От этого движения брошка, приколотая у нее между грудями, слабо блеснула.

Неожиданно на столе между ними появилось орудие кожевника. Вениамин мысленно поблагодарил рыжеволосую девушку. Страшное орудие вдруг начало танцевать. Сытое, довольное, оно шлепало по белой скатерти.

А глаза фру Андреа! Встречаться с ней взглядом было опасно. Ее глаза прятались за тяжелыми веками. Губы набухли и отделились от лица. Они слегка шевелились. Хотели дотянуться до него. Всосать в себя. А орудие кожевника продолжало свой танец.

Вениамин все понял. Конечно, он разоблачен!

Он только еще не знал, несет ли ему это смерть или наслаждение. Но как бы там ни было, избежать этого было невозможно. Она расплылась в улыбке. Обнажились передние зубы. Уголки губ дрожали.

Орудие кожевника грохотало по столу. В конце концов стакан с молоком опрокинулся.

Она встала, обошла вокруг стола и всем телом склонилась над ним с салфеткой в руках.

Сейчас или никогда! Хорошо, что он вспомнил об этом: нужно коснуться ее. Он заставил руку подняться. Рука подчинилась и легла на ее обнаженную шею. Такую мягкую и теплую.

На мгновение она замерла. Потом опустила салфетку между Вениамином и тарелкой и начала вытирать пролитое молоко. Но он не снял руки с ее шеи. Его рука двигалась вместе с нею, когда она вытирала молоко. Словно была частицей ее самой.

Закончив вытирать, она положила салфетку на свою тарелку. Потом взяла кувшин и снова налила ему молока.

Он не удержался и снова опрокинул стакан!

— Ах, опять! — услышал он ее голос. Фру Андреа тяжело наклонилась над ним. Белый поток тек по его рукам и капал на колени. Молоко просочилось сквозь ткань, и она прилипла к ногам.

Пряча глаза, фру Андреа осторожно вытирала его. Кажется, сказала, чтобы он переодел брюки. Пощупала их. Пальцы у нее были жадные. Они скользили по нему. Прикасались то там, то здесь. Не отпускали. Он откинул голову. Его руки бессильно висели вдоль стула. Из-под закрытых век он угадывал ее тень. Коварная тень. Но опасна ли она сама? И можно ли ее избежать? Тень тяжело дышала.

Его охватило чувство, которое можно было бы назвать болью. Но это была не боль.

* * *

Печь давно остыла. Запирание замков, ритуал с дверями и ступенями был уже позади. Сон стал частью самого дома. Частью слабых порывов ветра, бьющих в окна.

Она вошла к нему в комнату так тихо, что он даже не слышал, что дверь открылась. Услышал только, как фру Андреа уже изнутри заперла ее. Стояла непроглядная ночь. Но над фру Андреа все-таки трепетало сияние. Сперва над складками капота, потом над ее телом, закутанным в тонкую белую ткань. На него вылилась ее кожа. Избежать этой волны было невозможно. Бархатная волна тяжелой массой обрушилась на него с потолка и похоронила его под собой.

Сперва фру Андреа была единым целым с темнотой и дивной погибелью. Со смертью и страхом. Он должен был пройти через это. Без сопротивления. Отдаться на милость ее влажного огня. Спрятаться в ней. Заползти как можно глубже. Стонать. Двигаться как рыба, которая еще не знает, что она умеет плавать, но все-таки плывет. Теперь он принадлежал ей.

И она позволила ему разлить молоко на чистую скатерть.

Проснулся он очень рано. Как человек, который не может спать от волнения перед трудной работой. Его работа состояла в том, чтобы улизнуть из дому, пока другие еще спали.

Он бродил по пустынным улицам и смотрел, как просыпается город. Дошел до церкви. Прошел несколько раз из конца в конец улицы Страндгата. Мимо дома повивальной бабки и дома ленсмана Иргена, мимо дома купца Евера. Можно было считать дома, деля их по величине и цвету. Можно было попытаться запомнить фамилии их владельцев.

В конце концов он оказался на берегу между двумя старыми домами, принадлежавшими церкви. Он никогда здесь не был. Какой-то человек, который явно еще не ложился, проходя мимо Вениамина, подозрительно оглядел его. Здесь стоял острый запах мочи и нечистот. С изгороди соскочила взъерошенная кошка неопределенного цвета, она зашипела на Вениамина, когда он чуть не споткнулся о нее.

Он находился на дне колодца. Он погиб. Но весь мир принадлежал ему! Он больше не мог вернуться в дом кожевника. Никогда! Кожевник вспорет ему живот. Выпустит кишки. Прольет на лестницу его кровь, и она потечет вниз по ступеням. Кожу он сдерет и сделает из нее еще одно шелковистое орудие. И набьет его опилками. Единственное, что утешало Вениамина, — он знал, для кого это орудие предназначалось.

Его голову и фаллос кожевник отрежет и спрячет где-нибудь в сарае. А может, засолит в бочонке, как засаливают сельдь. Когда-нибудь, когда кухарка уйдет на свое молитвенное собрание, он потихоньку вытащит их и сожрет.

И никто даже не вспомнит о Вениамине, кроме юной Шарлотты Викстрём. Несколько раз она поинтересуется, куда он пропал, а потом забудет его ради кого-нибудь другого.