Марсианское зелье - Кир Булычев

Разумеется, никто, кроме наивного Грубина, всерьез слова старика не принял. Не было для этого никаких оснований. И, отвергнув нелепую возможность, улыбнувшись и глубоко вздохнув, наши герои готовы были уже разойтись по домам. Но никто не разошелся.

«Это чепуха, – подумал каждый. – Это совершенно невероятная чепуха».

И именно крайняя нелепость чепухи сводила с ума. Если бы старик предложил, допустим, разгладить морщины на челе или излечить от гастрита, все бы поняли – простой знахарь, мошенник. Но ни один знахарь не посмеет предложить молодость. Даром, за компанию с ним. Никакого псевдонаучного объяснения, кроме дикой истории о космическом пришельце и царе Алексее Михайловиче, старик не предложил. И ни на чем не настаивал. Сам спешил принять.

И пока тикали минуты, пока люди старались переварить и как-то увязать со своим жизненным опытом происходящие события, в каждом просыпался и начинал стучаться, просясь на волю, проклятый вопрос: «А что, если бы…»

И была долгая пауза.

Ее прервал старик Алмаз. Неожиданно и даже громко он сказал:

– Итак, средство состоит из трех частей. Порошок у меня в кармане. Растворитель в бутылках, что я взял в музее. Добавки составляются из разных снадобий, и рецепт на это заключен в тетради.

Старик Алмаз взял тетрадь со стола и помахал ею как веером: становилось душно от многолюдного взволнованного дыхания.

Елена Сергеевна постукивала по столу ногтями, старалась разогнать внутреннее смятение, звон в ушах. Сквозь тугой, вязкий воздух пробился к ней внимательный взгляд. Подняла голову, встретилась глазами с Савичем и поняла, что он не ее видит, а видит сейчас Леночку Кастельскую, которую любил так неудачно. И Елена Сергеевна поняла, что Савич скажет «да». В нем это «если бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.

Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаенным мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.

– Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она – собственность музея, – сказал Миша Стендаль. – Тем более что вы совершили кражу. У государства.

– И это карается, – вмешался Удалов.

– Уже говорили, – сказала старуха Бакшт. – Не ведите себя как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.

Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала – старческая маска была надежна, крепка и непрозрачна.

– Нет, так не пойдет, – возразил Стендаль. – Необходимо подключить власти и общественные организации.

– Правильно, – согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. – Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение…

– Сколько времени это займет? – невежливо перебил его старик.

– Сколько надо.

– Год?

– Может, и год. Может, и два.

– Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрет.

Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.

– Чепуху говорите, товарищ Удалов, – вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. – Вы что думаете, придете в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке находится эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?

– Температуру скажут измерить! – хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.

– Если бы ко мне пришел такой человек, – сказал Савич, – я бы его постарался немедленно изолировать.

Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он свое возражение высказал. Надо будет – вспомнят.

Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.

– Русские врачи, – сказал он, – прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.

Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку – ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.

– Это не смешно, – сказал Савич хмыкнувшему Удалову.

– К научным организациям мы обратиться не можем, – продолжал, собравшись с духом, Грубин. – Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся – бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.

– Если получится, – произнес Савич, которому хотелось верить, – то мы придем к ученым не с пустыми руками.

– С метриками и паспортами, – добавил Грубин, – в которых наш возраст не соответствует действительному.

– Кошмар какой-то! – сказала Ванда Казимировна. – А если это яд?

– Первым буду я, – ответил старик Алмаз.

– И я, – поддержала Милица Федоровна. – Для меня это не в первый раз.

– Мы никого не заставляем, – сказал Грубин. – Только желающие. Остальные будут контрольными.

– Разрешите мне, – поднял руку Миша Стендаль. – А что будет, если я соглашусь участвовать?

– Младенцем станешь, – сказала Шурочка Родионова. – И я тоже. Увезут нас в колясках.

– А действует сразу? – спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.

– Нет, действует не сразу, – объяснил Алмаз. – Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдет. К утру ясно станет. Каждый вернется к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.

Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других – все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль, и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую, и еще спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал – спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.