Мятежная - Вероника Рот

– Я не могу вам позволить…

– Ты не можешь позволять нам что-то делать, – отвечает Тобиас. – Если не подвинешься, нам придется затоптать тебя, а не просто пройти мимо.

– Разве вы не заявились сюда, ища союзников? – мрачно спрашивает Джек. – Если вы так сделаете, мы примем сторону эрудитов, обещаю, и вы никогда не сможете создать союз с нами, вы…

– Вы нам не нужны как союзники, – говорит Тори. – Мы – лихачи.

Все начинают кричать, и крик каким-то образом пробивает дыру в моей бесчувственности. Толпа напирает. Правдолюбы ахают и разбегаются в стороны. Мы выплескиваемся в коридор, как вода из пробитой трубы, лихая вода, которая везде найдет где протечь.

Марлен отпускает мою руку. Я бегу вниз по лестнице, вслед за другими лихачами, не обращая внимания на крики и локти, которые тычутся мне в бока. Я снова чувствую себя неофитом, мчащимся по ступеням «Втулки»<$F «Втулка» (англ. hub) – название небоскреба в Чикаго.> после Церемонии Выбора. Ноги жжет, но все в порядке.

Мы оказываемся в вестибюле. Там ожидает группа правдолюбов и эрудитов, в том числе светловолосая женщина-дивергент, которую тащили за волосы к лифтам. Девочка, которой я помогла. И Кара. Они с беспомощным выражением на лицах глядят, как мимо них идут лихачи.

Кара замечает меня и хватает за руку, оттаскивая в сторону.

– Куда вы все идете? – спрашивает она.

– В район Лихачества, – отвечаю я, пытаясь высвободиться, но она не отпускает меня. Я не смотрю на ее лицо. Я не могу.

– Идите в Товарищество, – продолжаю. – Они обещали безопасность всем, кто хочет ее. Здесь вы не будете в безопасности.

Она, наконец, отпускает меня, почти отталкивает.

Снаружи асфальт скользкий, даже для моих кроссовок, рюкзачок с тряпками колотит по спине, и я бегу медленнее. Дождь брызжет на голову и спину. Ноги плюхают по лужам, брюки начинают намокать.

Я вдыхаю запах мокрого асфальта, заставляя себя думать, что есть только это – и больше ничего.

Я стою у перил над ущельем. Вода внизу ударяет в стену, но брызги не летят настолько высоко, чтобы замочить мне ноги.

В сотне метров от меня Бад раздает пейнтбольные ружья. Кто-то еще тоже раздает. Скоро все укромные уголки нашей обители раскрасят в разные цвета. Объективы камер наблюдения будут выведены из строя.

– Эй, Трис, – Зик подходит к перилам и становится рядом. У него красные опухшие глаза, но он улыбается.

– Эй, у вас получилось.

– Ага. Мы дождались, пока состояние Шоны стабилизируется, и перенесли ее сюда.

Он трет глаз большим пальцем.

– Я не хотел трогать ее, но… у правдолюбов стало небезопасно. Совсем.

– Как она?

– Не знаю. Она выживет, должна, но медсестра думает, что она останется парализована ниже пояса. Меня бы это не волновало, но…

Он приподнимает одно плечо.

– Как она сможет остаться лихачкой, если не сможет ходить?

Я смотрю на другую сторону Ямы, где дети лихачей гоняются друг за другом по тропам, кидая в стену пейнтбольные шарики. Один разбивается, и камень окрашивается в желтый цвет.

Я думаю о том, что говорил Тобиас, когда мы ночевали у бесфракционников. Старшие покидают Лихачество, когда их физическое состояние не позволяет им оставаться во фракции. Вспоминаю песенку правдолюбов, где нас называют самой жестокой фракцией.

– Она сумеет.

– Трис. Она даже не сможет ходить.

– Уверена, она сможет, – говорю я, глядя на него. – Сядет в кресло-каталку, и кто-нибудь будет возить ее по тропам вокруг Ямы, там наверху есть лифт.

Я показываю вверх.

– Ей не нужно ходить, чтобы спуститься по тросу или стрелять из пистолета.

– Она не захочет, чтобы я катал ее, – его голос дрожит. – Не захочет, чтобы я поднимал и носил ее.

– Ей придется привыкнуть. Ты же не выгонишь ее из Лихачества из-за такой глупой причины, как неспособность ходить?

Зик пару секунд молчит, оглядывая мое лицо. Прищуривается, будто оценивающе.

А потом обнимает меня. Ко мне давно так не прикасались, и я деревенею. Потом расслабляюсь и позволяю теплу проникнуть в мое тело, продрогшее от влажной одежды.

– Собираюсь пойти пострелять, – говорит он, отпуская меня. – Ты со мной?

Я пожимаю плечами и бегу следом за ним. Бад дает нам по пейнтбольному ружью, и я начинаю заряжать свое. Вес, форма и материал настолько отличны от револьвера, что я без проблем держу его в руках.

– Мы практически обезопасили Яму и подземные помещения, – говорит Бад. – Но вам надо бы заняться Спайром.

– Спайром?

Бад показывает вверх, на застекленное здание над нами. Этот вид пронзает меня, как иглой. Последний раз, когда я стояла здесь, я была со своим отцом. Именно тогда я отправилась останавливать симуляцию.

Зик уже направляется наверх. Я заставляю себя идти за ним, переставляя ноги, одну за другой. Мне трудно дышать, но я как-то ухитряюсь двигаться. Когда я добираюсь до лестницы, спазм в груди почти пропадает.

Когда мы выходим в Спайр, Зик поднимает ружье и целится в камеру под потолком. Стреляет, и зеленая краска растекается по одному из окон, не попав в объектив камеры.

– Ой, – вздыхаю я. – Ой-ой.

– Что? Посмотрел бы я, как ты попадешь с первого раза.

– Правда?

Я поднимаю ружье, упираю его в левое плечо. Странно держать ствол левой рукой, но правая пока не выдержит такой вес. Я нахожу в оптическом прицеле камеру, сощуриваюсь. В моей голове слышится шепот. Вдох. Прицел. Выдох. Выстрел. Через пару секунд я осознаю, что это голос Тобиаса, ведь именно он учил меня. Я нажимаю спуск, и шарик ударяет в камеру, заливая объектив синей краской.

– Вот. Теперь ты. Тоже не с той руки.

Зик недовольно бормочет.

– Эй! – слышится радостный голос. Марлен поднимает голову над стеклянным полом. Ее лоб измазан пурпурной краской. Хитро улыбаясь, она прицеливается в Зика, попадает ему в ногу, а потом – в меня. Шарик попадает мне в руку. Больно.

Марлен смеется и скрывается за стеклом. Зик и я переглядываемся и бежим за ней. Она хохочет, продираясь сквозь толпу детей. Я целюсь в нее, но попадаю в стену. Марлен палит в мальчишку у перил – Гектора, младшего брата Линн. Он сначала ошеломленно смотрит на нее, а потом наводит свое ружье, но попадает в человека рядом с ней.

Воздух наполняют хлопки. Все в Спайре начинают стрелять друг в друга, и стар и млад. Мы забываем о камерах, сбиваемся в команды и начинаем воевать.

Когда перестрелка затихает, моя одежда больше цветная, чем черная. Я решаю сохранить рубашку нестиранной, чтобы помнить, почему я выбрала Лихачество. Не потому, что они идеальные. Они полны жизни. И свободы.