Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Впрочем, разрушения оказались не столь уж и тотальными, а вот доход — значительным. Согласно общепринятым правилам войны Лукулл имел полное право продать в рабство всех захваченных им людей. Он отпустил их на свободу. Большую часть их под конвоем доставили в Тигранокерт, и, отправляя их по домам, Лукулл имел целью породить сепаратистские устремления в царстве Тиграна. Его политика в равной мере сочетала в себе проницательность и человечность. Ни один из римлян никогда не оспаривал обязанность побежденного оплатить привилегию быть завоеванным, однако Лукулл сочетал грабеж с пониманием того, что noblesse oblige («положение обязывает»). Он, безусловно, не считал себя агентом работорговцев или публиканов, к этим разновидностям человеческой породы он мог испытывать только аристократическое пренебрежение. Еще до выступления в поход против Тиграна он предпринял меры против столь надолго затянувшегося обескровливания Азии. Величина взимавшегося процента была уменьшена. Наиболее скандальные злоупотребления ростовщиков объявили преступными. Были установлены строгие правила. И в результате за какие-то четыре года было покончено с долгами, отягощавшими греческие города Азии.

Старинный аристократический идеал всегда являлся совестью республиканской империи, однако в лице Лукулла традиционный сенаторский патернализм соединился с радикально новой интерпретацией глобализирующей роли Рима. Страсть Лукулла к греческой культуре позволяла ему со всей отчетливостью понимать, что римское правление на Востоке не имеет долгосрочного будущего, если грекам не предоставят в нем хотя бы долю. Милосердие, явленное населению Тигранокерта, отражало осознанную политику. В Понтийском царстве Лукулл не только пощадил выступившие против него греческие города, но и оплатил их восстановление после штурма. Воздержавшись от их уничтожения, он сделал собственный вклад в будущее этих городов, а также в безопасность и долгосрочное процветание самой империи.

Естественно, что подобные соображения не заставили стихнуть поднявшийся в Риме негодующий вой. Долговые льготы провинциалам не входили в число популярных мер в большом бизнесе. И пока достижения Лукулла в провинции были отмечены блестящим успехом, положение его оставалось прочным, однако взятие Тигранокерта явилось высшей точкой в его карьере; начиная с этого мгновения он становился все более уязвимым для нападок. Несмотря на головокружительную победу над Тиграном, Лукулл не добился своей основной цели: Митридат остался на свободе. И весь следующий, 68-й, год до Р.Х. Лукулл гонялся за ним по горным пустошам Армении, отвечая на укусы врага, теперь не стремившегося к встрече с ним лицом к лицу. Победа все больше и больше разлучалась с Лукуллом. Остававшееся в Риме финансовое лобби более не ощущало причин сдерживать своих злобных политиканов. Различные трибуны начали по одной, лишать Лукулла его провинций, щерясь на него как волки, преследующие раненого зверя. В Понте снова возник неугомонный Митридат с новой армией; он сумел одержать ряд быстрых побед над римскими гарнизонами. Ну, а Лукулл увяз в Южной Армении, вдали от сцены всех этих неприятностей, тщетно пытаясь удовлетворительным образом завершить войну с Тиграном. Захватив стратегически важный город Нисибис, Лукулл вознамерился провести там зиму. Однако самая серьезная угроза его положению исходила теперь не от Тиграна. Как скоро предстояло узнать Лукуллу, источник ее следовало искать в его собственном лагере.

Зимой 68 года Лукулла окружали солдаты, проведшие рядом с ним шесть лет. Покорные безжалостной дисциплине, получая столь малые крохи, которые только что не позволяли им умереть от голода, они взад и вперед пересекали горы и пустыни, отмеряя шагами тысячи миль. Для многих из них — а некоторые уже прослужили на Востоке почти два десятилетия, — дом становился туманным воспоминанием. И тем не менее все они хотели вернуться домой. Ради этого они и сражались: не для того, чтобы проверить себя в одобренной Республикой форме, в сражении со свирепыми врагами, перед лицом насильственной смерти, а чтобы возвратить себе статус, потерянный из-за бедности. Мнение собратьев значило для отверженных столько же, сколько и для богатеев. Лишь война позволяла им продемонстрировать то, что признавали даже самые отъявленные снобы: «нет положения настолько низкого, чтобы к нему не могла прикоснуться сладость славы».[120]Потом — конечно — не стоит забывать про грабеж.

Армии Республики не всегда комплектовались добровольцами, не имевшими гроша за душой. Собираясь для выборов на Марсовом поле, выстроенные по имущественному ранжиру граждане хранили память о тех временах, когда призыву подлежали представители каждого класса, когда легион действительно являлся воплощением выступившей на войну Республики. В те ностальгически памятные времена из армии исключались только те, кто не имел никакой собственности. Факт этот отражал глубоко укоренившиеся предрассудки: римляне следовали премудрости, гласившей, что лишь «те, кто имеет свои корни на этой земле, являются самыми отважными и стойкими солдатами».[121]Крестьянин, мозолистыми руками обрабатывавший свой небольшой участок, являлся объектом сентиментальной симпатии и патриотической гордости. И это не удивительно — Республика «въехала» на вершину своего величия на его горбу. Век за веком непобедимая римская пехота состояла из селян, которые, отряхнув от сена мечи, оставив в борозде плуг, послушно отправлялись за своими магистратами на войну. Пока власть Рима оставалась ограниченной пределами Италии, кампании имели вполне разумную и недолгую продолжительность. Однако, по мере расширения интересов Республики за море, они удлинились — нередко до нескольких лет. Во время отсутствия солдата собственность его могла сделаться легкой добычей. Богатые крестьянские хозяйства все чаще поглощали бедные. И вместо лоскутного ковра из полей и виноградников, по просторам Италии расползались огромные поместья, по «пустынным просторам» которых маршировал Спартак. Конечно, пустынными их было трудно назвать, их заполняли группы скованных рабов — однако на них не было свободных граждан. Именно вид «сельской местности, почти лишившейся населения, на которой не было ни свободных пахарей, ни пастухов, и можно было увидеть только варваров-рабов»,[122]заставил потрясенного Тиберия Гракха приступить к своим реформам. Он предупреждал сограждан о том, что подточены сами основы их боевого величия. Каждый утративший свое хозяйство крестьянин становился потерянным для Рима солдатом. Поколения реформаторов видели в горестях обездоленных людей предзнаменование падения всей Республики. Кризис итальянского сельского хозяйства был настолько серьезен, что практически сделался неуправляемым, однако кризис военного набора требовал незамедлительных мер. И в 107 г. Марий подчинился неизбежности: армия стала открытой для любого гражданина вне зависимости от наличия у него собственности. Оружие и панцири начало предоставлять государство. Легионы превратились в профессиональные. И начиная с этого мгновения обладание единоличным хозяйством стало не условием пригодности к военной службе, но наградой за нее. Вот почему, когда зимой 68 года начались первые разговоры о бунте, предметом их стала зависть к ветеранам Помпея, которые за битвы с мятежниками и рабами уже «получили плодородную землю и устроились на ней с женами и детьми», — Лукулл же напротив, жалеет добычу для своих людей. Обвинение было откровенно несправедливым — Тигранокерт был взят и разграблен только год назад — однако ему поверили. Потом, разве не был Лукулл предельно скуп? И разве не он помешал разграбить греческие города Понта? И разве его люди «не тратят попусту свои жизни на скитания по свету без другой награды за свою службу, кроме чести охранять фургоны и верблюдов Лукулла, нагруженных золотом и драгоценными чашами»?[123]