Секреты Достоевского. Чтение против течения - Кэрол Аполлонио

господствующее положение. Порожденные сомнением мысли могут лишь увести мыслителя еще дальше от истины, доступной только верующему. Как показывает сюжет «Записок из подполья», попытки сомневающегося разрешить свои сомнения рациональными средствами только уводят его еще дальше в одиночество и отрывают от реальности. Задавая вопросы своему отцу, Петр Верховенский выступает как воплощенное сомнение. Поскольку его функция (сформулированная как в записных книжках Достоевского, так и в тексте самого романа) – быть самым зловещим из фигурирующих в романе бесов и зачинщиком его главного преступления, вопрос о его происхождении, безусловно, имеет значение. Читатель спрашивает: обоснованны ли его сомнения? Является ли он на самом деле сыном Степана Трофимовича? Если нет, каково его происхождение? Что вообще связывает это странное существо с материальным миром Скворешников?

Поскольку Достоевский систематически демонизировал поляков в таких не похожих друг на друга произведениях, как «Игрок», «Дневник писателя» и «Братья Карамазовы», нетрудно догадаться, что причиной (как минимум одной из причин) бесовской природы Петруши является его польское происхождение – тот самый прыткий офицерик. Эта порочная тенденция, возможно, является чем-то большим, чем личной идиосинкразией. В византийской литературе дьявол зачастую принимал образ чужеземца; проникнув в Россию в Средние века, «этот стереотип преобразовался в изображение дьявола и бесов в виде поляков и литвинов – несомненно, побочный эффект традиционной вражды между Русью и ее западными соседями»[107]. Дьявол – не «свой», а «чужак». Опасности в «Бесах» начинаются с того, что молодая жена Степана Трофимовича предположительно предпочла будоражащие прелести проезжего поляка своему пассивному, «книжному», сентиментальному мужу. С этой точки зрения, Петруша является печальным материальным свидетельством аморальности, чудовищным плодом отцовской импотенции и материнской измены. В таком случае «Бесы» – не столько комическая эпопея о том, как (цитируя записную книжку Достоевского) «хотел жениться и не женился Гр<ановски>й» [Достоевский 1974в: 92], сколько мистерия о том, как польский дьявол соблазнил невинную – и «легкомысленную» – русскую девицу и поставил Россию на грань апокалипсиса.

Отцовство начинается с биологической тайны, которая затрагивает все остальные сферы человеческого существования: политическую, культурную, философскую, психологическую и символическую. Не может быть сомнений в том, кто твоя мать, но вопрос о том, кто твой отец, покрыт мраком тайны. Достоевский обратился к этой теме в то время, когда она находилась в центре внимания как в России, так и на Западе. Кризис, по-видимому, приобрел особую остроту примерно в 1827 году, «когда стало известно, что новая жизнь возникает при соединении женской яйцеклетки с мужским сперматозоидом» [Shideler 1999: 12]. До этого считалось, что женщина не передает потомству своих генов, а просто играет роль инкубатора. С этого момента мужчины утратили возможность претендовать на то, что они являются единственными создателями новой жизни, и начался упадок патриархата.

Отец, бросающий ребенка или пренебрегающий его воспитанием, пропажа или смерть отца, поиски ребенком отца – основа сюжета некоторых из величайших произведений западной классической литературы XIX века. Тайна отцовства – один из основных вопросов, которые анализирует Питер Брукс в своем исследовании сюжета в романе XIX–XX веков: «Отцовство – один из доминирующих вопросов, составляющих в великую традицию романа XIX века <…>, важнейшее воплощение его интереса к темам авторитета, законности, конфликта поколений и передачи мудрости» [Brooks 1984: 63]. Отцы несут ответственность перед своими детьми, дети должны уважать своих отцов. Нарушение этого основополагающего морального закона начинается как для отцов, так и для детей с сомнений, кроющихся в самой природе отцовства.

Подход Достоевского к теме отцовства основывается на специфике русской религиозной и культурной традиции. Г. П. Федотов пишет о том, что в древнерусской языческой культуре имелось неравновесие между сильной женской, в частности материнской, властью и, соответственно, более слабой мужской и отцовской властью. Это неравновесие подкрепляется тем, что в России подчеркивается роль Марии как матери Бога (Богоматери), в то время как в западном католицизме она прежде всего Пресвятая Дева [Федотов 2015: 321–325]. Что же касается отца, то в русском контексте его символическая связь с Богом абстрактна и бестелесна [Ivanits 1989: 21]. Этот культурный миф, возможно, является одним из многих факторов, повлиявших на возникновение в русской литературе XIX века образа слабого мужчины – пресловутого «лишнего человека». В литературных сюжетах того времени его политическое бессилие принимает форму сексуальной сдержанности, неспособности принять любовь, предлагаемую женщиной. Отправившись за границу с этим характерным комплексом слабостей, Степан Трофимович открыл путь в Россию чуждой, бесовской заразе.

Деконструктивисты связали тревоги отцовства с проблемой обособления и отчужденности, которую мы исследуем в этой книге. Джонатан Каллер вкратце обрисовывает этот основополагающий тезис:

Устная речь считается непосредственно связанной со своим значением: говорящий (Сократ и т. д.) генерирует слова как спонтанные и почти прозрачные знаки, выражающие то, что он мыслит в данный момент, и слушатель надеется понять эту мысль. Между тем письмо состоит из физических знаков, отделенных от той мысли, которая, возможно, породила их. Характерная особенность письменной речи в том, что она действует в отсутствие своего источника, доступ, который она дает к мыслям, небезусловен, и она даже может быть совершенно анонимной, не имеющей указаний на какой-либо источник речи или автора. Таким образом, письмо оказывается не просто техническим средством представления речи, а искажением речи [Culler 1982: 100].

Отец – источник речи; письмо – бичевание отбившихся от рук детей. Письмо разжижает слово, и оно теряет силу. Деконструктивизм пытается выявить противоречия, характерные для платоновского предпочтения устной речи письму. В «Федре» Платона письменность именуется срарракоу – опасное снадобье. Она отделяет слово от его истоков – выражаясь метафорически, сына от отца; в результате происходит «диссеминация», т. е. рассеяние истины. Там, где есть истина, в письменности нет необходимости. Деррида анализирует этот вопрос следующим образом:

Logos — это, следовательно, сын, который может погибнуть без присутствия, без неотступного попечения своего отца. Отца, который отвечает.

За него и вместо него.

Без своего отца он как раз не больше чем какое-то письмо. <…> Итак, специфичность письма должна соотноситься с отсутствием отца [Деррида 2007: 92].

Именно в этом месте, где тема озабоченности своим происхождением (отцовство) пересекается с вопросом о том, как письменное слово обретает смысл, труд Деррида дает читателю Достоевского наиболее обильную пищу для размышлений. Так или иначе, произведения Достоевского – ив особенности «Бесы» – содержат как озабоченность истоками, так и неоднозначное отношение к письменному слову. С точки зрения Деррида, такая диссеминация первоначальной истины отца (Бога) компенсируется многообразием скрытых смыслов, возникающих в процессе письма. Достоевский же опечален потерей священной истины и стремится возродить ее с помощью своей апофатической поэтики.

Доминирование