Конец света в Бреслау - Марек Краевский

— Благодарю вас, Зайссманн, — фон Стейтенкротт обнажил набор зубов, столь же натуральных, как его «фон» перед именем. — Я о вас не забуду. А теперь всем — кроме господина Маркуса Вейландта — выйти!

Когда кабинет опустел, директор упал в кресло и поднял высоко брови.

— Какие-нибудь вопросы, дорогой господин Вейландт?

— Да, — писатель был явно чем-то обеспокоен. На его лице отразилось изумление ученика общей школы, которого попросили бы назвать все основные формы греческого глагола gignomai. — Никто из ваших людей не следил за мадам Лебецайдер? Все, что вы о ней знаете, это донесение регистратора Зайссманна? Вы позволили, чтобы она наиспокойнейше в мире вышла на прогулку? А может, уже сейчас ее нет в Висбадене? Вы не заботитесь о такой красивой крупье? Ведь любой мужчина заложил бы приданое жены, чтобы получить ее!

— Дорогой господин Вейландт, — улыбнулся фон Стейтенкротт. — Вы влюблены в мадам Лебецайдер и боитесь, что уже ее больше не увидите? — из черного ящика он достал сигару, обрезал ее щипцами, а коробку толкнул по глянцевой столешнице в сторону Вейландта. — Если бы я был таким глупым, как вы думаете, я бы не управлял уже двадцать лет этим казино. Я скажу вам кое-что очень интересное, что вы не напишете, под честное слово, в своей книге, — фон Стейтенкротт посмотрел внимательно на писателя, который дал слово чести, прижимая руку к сердцу. — В договоре, который подписала эта шлюха и ее сутенер, стоит как бык, что если она сделает ноги, будет для меня работать этот режиссер из погорелого театра. А за ним след в след идет моя горилла. Я его больше не выпущу из рук…

— И что? — Вейландт рассмеялся громко, делая заметку в памяти, чтобы записать языковую метаморфозу фон Стейтенкротта: из изысканного завсегдатая салонов, сыпящего иностранными цитатами, в вульгарного простолюдина. — Голый фон Финкл будет лежать на столе для рулетки и передвигать лопаткой стопки фишек? Достойная замена для этой Лебецайдер!

— Слушай, единственное, что связывает этих двоих, — это работа в тайном казино. Этот жидок заработает для меня больше, чем его дама.

— Как голый крупье? — спросил снова Вйландт. Посерьезнел, однако, и не обиделся, когда услышал шепот фон Стейтенкротта:

— Как мой шулер, придурок.

Висбаден, понедельник 16 декабря, половина десятого

Фон Стейтенкротт и Вейландт шли по коридору, ведущему к номеру Влоссока. На них не было пальто или шляп, хотя отель «Nassauer Hof» был по другую сторону улицы. За ними мерно подрагивали животами двое охранников и подпрыгивал регистратор Зайссманн. Облако дыма из сигар попало в открытые рты охранников и окутало трясущуюся голову Зайссманна.

— Теперь вы увидите, — из сигары фон Стейтенкротта оторвался столбик пепла и вылетел на красный палас, — как я поступаю с ублюдками, которые не отдают мне деньги.

Они стояли под дверями номера, и фон Стейтенкротт ударил в них кулаком несколько раз. Дверь отворились. Директор и писатель вошли в комнату. На полу лежали на животах Влоссок и Кнуфер, а их бледные лица обращены были к входящим. Открытые глаза заволокло бельмо, натянутые кадыки чуть не разорвали кожу горла.

— Scheisse (дерьмо), кто-то им открутил головы на сто восемьдесят градусов, — буркнул один из охранников.

Фон Стейтенкротт подошел к трупу Кнуфера и перевернул его на спину. Тяжелая голова закрутилась вокруг на вялой веревке шеи. Фон Стейтенкротт потянулся к внутреннему карману смокинга покойника и вынул связку купюр.

— Что вы делаете, директор? — крикнул Вейландт. — Нельзя ничего трогать, надо вызвать полицию.

— Не трогать мои деньги? — директор погасил сигару в соусе, плавающем в одной из тарелок, стоящих на столе.

— Остальное — это дело полиции и ваше. Да, ваше… — фон Стейтенкротт хлопнул Вейландта по пухлой щеке. — Видите ли, в моем казино никогда не хватает тем для писателей.

— Что у них во рту? — спросил один из охранников, наклонившись над трупами.

— Какие-то листки, — ответил второй. — Похоже на листки из календаря.

Вроцлав, четверг, 19 декабря, шесть утра

Вроцлав придавлен был набухшими клубами серых облаков, из которых сыпались липкие хлопья снега. Виктор Зейш, помощник администратора больницы святого Георгия у Мельгассе, снял жесткую кепку, обмахнулся ею, расстегнул шинель и оперся на лопату для очистки снега. Зейш был натурой рефлексирующей и прежде всего любил моменты раздумий, которые посещали его вдруг, велели прерывать работу и задумываться над окружающим его миром и его обитателями. Зейшу казалось, что он проникает взором стены арендованных особняков у Мальхгассе и видит их жителей: вот парикмахер Шлотош с трудом просыпается и с сожалением покидает безопасное убежище перины, погружает голову в холодной таза, приглаживает торчащие волосы и вывернутые усы, а потом спускается до своего заведения на углу около отдела гражданского состояния. Портниха, госпожа Вейдеманн, высовывает из-под ночной рубашки ножку и толкает ею полный горшок в сторону старой служанки, которая наполняет дровами кухонную печь. Через минуту спустится вниз трактирщик Шольц и будет ругать уборщика Ханушка за то, что не очистил снег с тротуара перед его заведением. Дворник не очищает теперь вывески его хозяина, потому что разделяет лопатой смерзшиеся края старых глыб снега и прогоняет бездомного пса, который в поисках еды сует морду в подвальное окошко и пробует залезть передними лапами на края чугунных мусорных баков с пеплом, выставленных без охраны на улице. Зейш смотрит вверх, в сторону больницы, и видит бородатого, худощавого мужчину, открывающего окно. Зейш почти чует ароматные облака табака «Австрия», которые покидают комнату больного, и задается вопросом, не донести ли дирекции на курильщика. Натыкается, однако, на внимательный взгляд мужчины и машет рукой: «А что мне за дело!» Мужчина поворачивается к кровати больного и видит, что пациент уже не спит.

— Вы очнулись, Мок. Вы проспали двадцать часов. Раньше еще дольше. Всю неделю в коме. Вы можете говорить?

Мок поднял утвердительно голову и понял, что она застряла в чем-то жестком. Следующее, что он почувствовал, это жжение, разрывающее ему кожу на подбородке. Он закрыл глаза и попытался переждать журчащий приступ боли.

— Это сильное и довольно глубокое истирание кожи, — Мок услышал скрежещущий голос Мюльхауза. — Пряжка от ремня разорвала подбородок. Кроме того, вы получили перелом шейного позвонка. Вы зафиксированы в корсете. Это все. Вы поправитесь, — в голосе Мюльхауза заиграла нота веселья. — С возвращением в эту юдоль слез.

Перед глазами Мока переместились в замедленном темпе несчастья последних дней: червяк, втискивающийся в глаз мертвеца в мастерской сапожника, порезанный на куски Хоннефельдер, жгучее сухое похмелье, изнасилование Софи, ее побег, безымянная проститутка с отрубленной головой, синяя опухоль на косматых плечах советника Гайссена, следствие, проведенное вместе с директором Хартнером, «забудьте об этой шлюхе, займитесь работой, чтобы не думать о ней!», счастливые семьи в скромных счастливых домах, белый Вроцлав, становящийся белее, чем снег, Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor[18].