Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника - Александр П. Берзан

всматривается в коготь и оглядывается через моё плечо на помёт: «Он что, соболей жрёт?!».

– Нууу… – пожимаю я плечами, – Не знаю!

Через минуту, моя палочка, на свет божий, выковыривает несколько плоских, миниатюрных раковинок, миллиметров восемь – десять в диаметре.

– Думаешь, он – на море, каких-то улиток нажрался? – спрашивает Казанцев, по-прежнему заглядывая мне через плечо.

– Наверно… – пожимаю я плечами, – А что это, ещё, может быть?

Что я могу сказать, вразумительного? Я сам – ничего не понимаю в медвежьих помётах! Ладно. Мы шагаем дальше…

– Вот. Дошли до бурелома с орланьим гнездом, – сообщаю я, и предлагаю, – Давай, к орланам заглянем? Посмотреть бы, как они поживают.

Прикрываясь двухметровым гребнем надпойменной террасы, мы крадёмся к краю бурелома. Заранее приставив бинокль к глазам, я медленно и осторожно поднимаю голову над гребнем.

Вот! Приближенный оптикой орлан, из своего гнезда, замерев, настороженно глядит мне прямо в глаз!

– Вот, чёрт глазастый! – недовольно ворчу я, медленно приседая обратно, за гребень.

– Он – уже нас видит! – эмоционально паясничаю я, перед лицом Казанцева, разведя руки в стороны, – Что делать?!

– Ничего! – тихо отвечает Сергей, – Пошли дальше…

В километре выше орланьего гнезда, мы выходим на след молодого медведя. Этот зверь совсем недавно сошёл в пойму. Совсем свежий след! Спускаемся по медвежьему следу, в пойму и мы – может помёты будут? Или покопки…

Но, этот подросток сделал только две покопки лизихитона, у подножья террасы…

– Всего две покопки! – обиженно удивляюсь я.

– А, ты что хотел?! – как всегда, осаждает меня Казанцев, – Не всё ж – коту масленица!

– Ты, меня, что, котом обозвал?! – деланно изумляюсь я.

– Ха-ха-ха! – заливается на это смехом, Казанцев.

То тут, то там, по расцвеченным лишайниками ольховым стволам перепархивают пищухи. Я смотрю на них в бинокль. Размером с воробья, эти птички, своим умением передвигаться по вертикальным стволам деревьев вниз головой, напоминают мне поползней, но по-другому окрашены. Эти – серенькие и крапчатые, как курочка-ряба…

Примерно в четырёх километрах от устья, чуть ниже верхнего дупла рыбных филинов мы, как обычно, переходим по бурному перекату на другую сторону речки. Теперь, наш путь – назад, по смотровой тропе. Вот, мы уже выбираемся на закрытый плотным пихтарником, гребень высокого левого борта речной долины. Теперь – по тропе…

Вскоре, я приседаю у медвежьего следа.

– День назад прошёл! – сообщаю я напарнику, осторожно притрагиваясь к кромке снежного отпечатка.

– Угу, – односложно отзывается тот, – Нам навстречу… Крупный.

Зверь глубоко проваливался в снег, прослойки которого сохранились до сих пор под пихтовыми кронами…

Но вот и тропа закончилась. Теперь, длинный полукруг по бамбуковому плато – и будет наш дом.

– Давай пройдём вокруг, мимо озера, к Банному ручью? – предлагаю я Казанцеву, – Надо посмотреть, что там делается.

– Давай! – легко соглашается тот.

И мы сворачиваем, под прямым углом влево, от речной долины. По стационарной, очень натоптанной медвежьей тропе, через спелый, осочковый ельник, мы уходим на болотистый ольховник Банного ручья…

– Куаааа! Куаааа!

На, всё ещё полузамёрзшем лесном озерце, прилегающем к массиву пихтарника, громко орут лягушки. Их кваканье, мощным хором разносится вокруг…

Мы выглядываем из-под пихтовых лап. Тут же, с водной глади в небо, свечами уходят две утки! Селезень – молча, а утка истерично голосит на весь лес: «Кря! Кря! Кря!».

– Базарная баба! – зло морщусь я, – Не спутаешь… Так орут – только кряквы!

В надежде что-нибудь увидеть, мы всегда крадёмся по лесу и поэтому, всякие истошные вопли, нас, очень даже, раздражают…

Вот и дальние задворки нашего дома. Сейчас, мы к нему выворачиваем со стороны вулкана, через лес.

В трёхстах метрах от дома, в сыром ольховнике, мы выходим на свежие кормовые наброды крупного медведя! Бродя по медвежьему следу, я считаю его покопки: «Одна, две, три…».

– Сорок восемь покопок лизихитона! Молодец! – одобряю я медведя, – Жрать – так уж жрать! А то, весь день – то восемь покопок, то десять, а то – и вообще, две… Слышишь, Серёж? Помнишь, утром? Две покопки! Он над нами посмеялся!

– Ха-ха-ха! Ты никак не успокоишься по тому, молодому! – смеётся напарник, – Ну, маленький он! Не хотел больше есть!

По снежной поляне, мы направляемся к дому. Здесь, нам открывается странная развязка лисьих следов! Шагая рядом со следом, я начинаю читать белую, снежную книгу следов…

Вот! Лисица бежала, своей обычной рысцой, по своему старому следу, направляясь от нашего дома в сторону леса. Неожиданно, она садится на снег и харкает кровью! Я в недоумении стою над белыми, снежными следами и… алыми пятнами крови.

– Что случилось?! Почему?!. Не понимаю я…

Кровь, большими пузыристыми сгустками слизи, алеет на чистом снегу…

Дальше – по снегу вновь ведёт нормальный лисий след. Я шагаю по следу…

И снова, лисица садится на снег и харкается пузыристой, слизистой кровью!

И ещё раз…

– Серёж! Ты – фармацевт. Почему она харкает кровью?! – ломаю я, голову, – Не понимаю я!

– Да, чёрт её знает! – отмахивается от меня, Казанцев, его мало интересуют мои лесные вопросы, – Пошли скорее, в дом!

Не задерживаясь, Сергей уходит к уже близкому дому. Однако, я – упёртый! Весь в недоумении, я троплю лисий след дальше…

Вскоре, снежная поляна кончается, дальше снега нет. И белая книга закрывает передо мной свою страницу.

– А, жаль… – расстраиваюсь я.

Так ничего и не поняв, я шагаю к Тятинскому дому, следом за давно ушедшим туда, Казанцевым…

День ещё в разгаре и я, чуть отдохнув и выпив бокал оставшегося с утра, холодного сладкого чая, отправляюсь на охоту. На «чёрную охоту» – ворон, мне, не жалко. Вон их, сколько расселось по ближайшей косе валунов и ледовым торосам! Спустившись с нашего спуска на низкую морскую террасу, я выскакиваю на высокий вал морской капусты, растянувшийся вдоль литорали. Сейчас же с него, в сторону моря, веером срывается вороньё! Я вскидываю ружьё.

– Бахх!

Мимо!

– Бахх!

Успевшая уже отлететь на середину широкой полыньи, ворона, кувыркаясь, падает в воду…

Через минуту, она очухивается и хлопая по воде одновременно обоими крыльями, гребёт к противоположному берегу полыньи!

– Ах ты, скотина! – удивляюсь я, – Живучая!

Ворона догребает до противоположного берега миниатюрной бухточки и выкарабкавшись на лёд, разражается истошным карканьем…

Уходя прочь, я оглядываюсь – над местом, где, голося на всю округу, сидит раненая ворона, вьётся настоящий чёрный смерч воронья! А, со стороны темнеющего хвойным лесом побережья, на эти вопли, спешат всё новые и новые толпы ворон…

Под вечер, стоя у двери Тятинского дома, я слушаю, как где-то в стороне нашего лесного озерца, воркует дикий голубь.

– У-гуут-туту! У-гуут-туту!

В этом году, я слышу его впервые. Сейчас, весной, так приятны для моего слуха такие вот, летние штрихи лесной жизни…

Тятино.