У тебя есть я - Мария Воронова

– Ваша бабушка пережила блокаду, наверное, рассказывала вам?

– Нет, никогда.

Зиганшин кивнул. Молчание Риммы Семеновны свидетельствовало скорее в ее пользу, чем против. Его собственная бабушка молчала о том страшном времени, и бабушки и дедушки его друзей тоже не делились воспоминаниями.

Напутал что-то старый чекист дедушка Альтман, если бы Римма Семеновна была спекулянткой, то постаралась бы потом создать себе геройский образ, а раз молчала, то ничего плохого, скорее всего, не делала.

Только почему Дымшиц говорит о ней сквозь зубы, вот вопрос!

Зиганшин перевел беседу на юношеские годы Давида Ильича, и тут не узнал ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже сообщила ему Маргарита.

Когда Дымшиц с матерью после смерти отца вернулись в Ленинград, дед устроил внука в лучшую английскую школу города. В военном городке, где Давид провел детство, школа была самая обычная, но благодаря тому, что отец заставлял ребенка заниматься языком самостоятельно, уровень его подготовки позволил продолжать учебу в элитном заведении. Давид бегло читал по-английски, но с произношением у него была беда. Со многим вообще была беда у этого маленького, щуплого, скромно одетого «периферийца». О том, что он внук академика, Давид умалчивал, считая, что прежде всего сын своего отца, героя, отдавшего жизнь за Родину.

Дымшиц был умный, начитанный мальчик и знал, что дети жестоки, поэтому приготовился к положению отверженного, как вдруг самый крутой парень в классе захотел с ним дружить. Костя в тот период жизни как раз, словно Печорин или Чайлд-Гарольд, разочаровался в свете и любви и искал чего-то настоящего.

Парни быстро стали неразлучны, и дружба их не поколебалась, даже когда они влюбились в одну и ту же девушку. Впрочем, совпадением это назвать нельзя, поскольку от Оксаны сходила с ума вся школа. Давид понимал, что ему ничего не светит ни при каких обстоятельствах, поэтому обожал девушку молча и на расстоянии, а Костя пытался ухаживать открыто, получил решительный отпор и, страдая, приналег на учебу, особенно на литературу.

Давид этого не понимал. Воспитанный в военном городке, он привык, что мужики занимаются серьезным, ответственным и часто опасным делом, к каковому изучение литературы отнести никак нельзя, и мечтал стать летчиком или врачом. Кем-то настоящим, одним словом. Только быстро выяснилось, что в военное училище он не годится по здоровью, а нужные врачу дисциплины, такие как химия и биология, совершенно ему не даются, равно как физика с математикой. Даже странно – он легко запоминал десять новых английских слов, а одна несчастная формула никак не хотела цепляться за извилину. Правило буравчика так и осталось тайной за семью печатями, а попытка осмыслить закон химического равновесия вызывала шок и интеллектуальный ступор.

– Да там же просто, – изумился Зиганшин, – чем больше лошадь моешь, тем больше она пачкается.

– Я знаю, что просто, просто мне не понять, – вздохнул Давид Ильич смиренно и продолжал рассказ.

Не преуспев в точных и естественных науках, юный Дымшиц не особо стремился и к гуманитарным, что весьма огорчало деда. Павел Львович и Римма Семеновна по-разному переживали смерть единственного сына. Бабушка замкнулась в себе, отстранилась, с невесткой Таней оставалась любезна, но холодна, исподволь давая понять, что я тебя, дуру неотесанную, привечала, пока ты была женой моего сына, но теперь его нет, так что катись на все четыре стороны.

Таня не сердилась, наоборот, считала, что матери, потерявшей сына, нужно простить все, и не навязывалась, но Давида отправляла к родителям мужа, считая, что юноша смягчит их горе. Она оказалась права ровно наполовину. Бабушке внук был не нужен, а дедушка радовался, оттаивал рядом с Давидом и Ритой.

Один раз Давид привел с собой Костю, помочь деду перебрать библиотеку. За работой разговорились, Павлу Львовичу пришелся по душе умный парень, так же увлеченный литературой, как и он сам, с тех пор Рогачев сделался в доме частым гостем.

Костя мечтал поступить на филфак университета, но понимал, что если не получит медаль, то мечта так и останется мечтой, а Давид, наоборот, ни к чему такому не стремился, но знал, что благодаря деду поступит.

Ситуация казалась неправильной, несправедливой, и Дымшиц, которому в глубине души вообще не хотелось поступать, упросил деда замолвить в приемной комиссии словечко не за родного внука, а за Костю Рогачева.

От Давида филфак никуда не убежит, а для лучшего друга это единственный шанс получить ту профессию, к которой у него призвание.

Про армию никто не подумал, решили, что раз хилого Даву не взяли учиться на офицера, то в солдаты он тоже не годится. Повестка из военкомата быстро развеяла эти иллюзии.

Узнав, что придется отдать два года Родине, Дымшиц не пришел в восторг. Договоренность с дедом о протекции Рогачеву хранилась в глубокой тайне, и, чтобы это не вскрылось, Давид ходил на вступительные экзамены и каким-то чудом протиснулся на вечернее отделение. Он устроился на завод, попал в новый мир взрослых отношений, а после работы бежал на лекции и неожиданно втянулся, почувствовал к будущей специальности жгучий интерес. В общем, как то всегда бывает, стоит тебе принять реальность и возрадоваться тому, что имеешь, как оно резко меняется.

Давид Ильич очутился в армии.

– ВУС какая у вас? – осторожно поинтересовался Зиганшин и засмеялся, так нелепо это прозвучало – ВУС у вас.

Дымшиц тоже фыркнул:

– ВУС у нас «радист радиостанций малой мощности специальной радиосвязи».

Зиганшин уважительно присвистнул.

Дымшиц показал на свои довольно большие уши и заметил, что абсолютный слух – это заслуга природы, а не его личное достижение.

«Главное, что не сапер, – подумал Зиганшин, – хотя мало ли каких он знаний нахватался».

– А где службу проходили?

– Успел еще побыть воином-интернационалистом, – улыбнулся Давид Ильич краешком рта, – абсурдное словосочетание, если вдуматься. Либо ты воин, либо интернационалист, но не то и другое вместе. Так же как воин-строитель.

Зиганшин промолчал. С каждой секундой Дымшиц становился ему все симпатичнее, а этого допускать нельзя.

– Ну я так, ушами в основном… не та фигура, чтобы душманы вдруг подхватились мне мстить через тридцать лет, – неловко сказал Дымшиц, видно, не расположенный говорить о своем боевом прошлом. Зиганшин тоже этого не любил, поэтому не стал выяснять подробности.

После срочной службы Давид Ильич опять поступал в военное училище, но чудесным образом снова вдруг резко ослаб здоровьем. Пришлось возвращаться на филфак. Мама к тому времени вышла замуж, тем самым сняв с Давида бремя главы семьи, можно было с чистой совестью переводиться на дневное отделение, благо теперь с армией за плечами это было несложно. Только пришлось снова идти на первый курс, потому что Давид не успел сдать первую зимнюю сессию.

Павел Львович умер незадолго до возвращения Давида, но все равно парень был внук академика, и преподаватели относились к нему доброжелательно или с показной, несерьезной строгостью. «От вас, Дымшиц, я этого не ожидала! Вы же внук такого человека! Ай-ай-ай!» – но после такой отповеди в зачетке все равно появлялась пятерка.