В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Звонок. В трубке трассирующие звуки и тишина.

«Папа, – говорю. – Что же ты погиб в невских болотах, не дождавшись меня? Так хочется поговорить».

И никогда не будет у меня дня светлее, чем я уже знал. И никогда не будет ночи темнее, чем предстоит. И никто не отнимет у меня то, что у меня есть. Если не отнимет.

С Новым годом!

Стол накрыт. Парят под потолком ослепительные лампы. Гурченко в «ящике» беззвучно поет песню из моего детства. Пора и выпить.

Я пью, шучу незамысловато. Натюрморт, как ему и положено, разворовывается и понемногу стареет. К утру это будет уже одно воспоминание о натюрморте. К утру все мы уже будем немного воспоминаниями. Я почему-то начинаю грустить, рюмка то и дело наполняется, зреет мрачный тост.

Господа, говорю я, позвольте выпить за необратимые улучшения и непоправимые удачи! За удачную бартерную сделку между производителями шила и мыла, за упущенные, слава богу, возможности и обретенную неуверенность. Ускоренный прогресс налицо. Мир вновь изумлен. Мы не подкачали.

Значит, план понятен? За умышленную улыбку – расстрел на месте (мера временная, но необходимая), всем демократам, деятелям искусства и переводчикам номерные знаки в левом углу чуть выше нагрудного кармана. Чтобы долго не искать в случае государственной необходимости.

Вдоль границы так называемых бывших советских республик расставляем танки и другую бронетехнику. Язвить не надо! Не дулами, как на Белый дом, а задом. Мы не варвары. По команде «раз!» запускаем моторы, по команде «два!» – пропеллеры. Через какой-нибудь час сизый дымок расстелется по просторам нашей так называемой бывшей родины. Просьбы выслушивать только из стойки на коленях. И чтобы ни капли крови.

Так обстоят дела в общественном плане и в плане собственности на землю, над которым каждый понедельник перед началом работы будем смеяться под строгим контролем западных наблюдателей.

В личном тоже все замечательно.

В фантастическом городе встретил фантастическую девушку. Зубы растут вперед, плечи, как одежная вешалка, – гордые и безучастные. Кукле положенные волосы – сухие и как бы небрежные. Наркоманка. Туфлями она, что ли, меня соблазнила с серебряными бантиками-бабочками. Понравилась ужасно. Детская улыбка. Шепелявость. Прелесть.

Я, говорит, почти единственный представитель единственной в Петербурге партии «Гренландия». Юридический адрес, где скажете. Площадь – один квадратный метр.

Замялся я – денег-то нет. Да и мысли уже давно семьей зажить. Едва остается времени, чтобы отскрести совесть, а успею ли собрать силы, чтобы улыбнуться на прощание – вопрос. К том у же в каком-то готическом зале ждут меня через два часа. Надо еще успеть забежать домой и нырнуть в смокинг.

Некстати вы, думаю, королева, ох, некстати! Но тянет. Целуемся, выпивая с губ друг у друга дождь.

Домой явился черт знает когда. Жена встречает в дверях.

«Какой ужас!»

Ну, все, думаю, попался на старости лет, жить-то осталось несколько секунд, прощения попросить некогда.

«Эти победили! Чуть не в два раза обошли!»

Я вздохнул, как будто сердце только что вот болело и отпустило, наконец. Гримасу гражданского разочарования изобразить уже было не трудно.

Что еще о личном? Ногу в этом году сломал. Судьба ко мне невнимательна. Или внимательна чересчур. Нога срослась правильно.

С детства работал над проектом ускоренных родов с помощью центрифуги. Представил. Шеф спрашивает:

«Гениально. Как это у тебя между одной и другой аморалкой мысли приходят?»

«Просто я очень талантливый, – отвечаю. – Вы думаете, легко умирать в момент расцвета собственного таланта и всеобщего упадка?»

«А ты собираешься умирать?»

«Да нет пока еще. Пока еще нет».

Чувство стыда мне не свойственно, поэтому часто краснею. Вспомнил почему-то, как жена его мне сказала в коридоре: «Никогда мы с вами не встречались в облаке снегопада и необязательного одинокого чаепития».

А и действительно!

Тут я оборвал свой тост при общем молчании. Выпить захотелось. Осталась только бутылка ликера, зеленее зелени. Научились, сволочи! Насадил на вилку сардельку, она молодо брызнула. А я заскучал.

Доборматываю уже тост, поскольку все молчат, объевшись моим красноречием. Проводили мы, говорю, лучших друзей, одних – в бессрочную эмиграцию, других – в эмиграцию духа. Андрея Дмитриевича вот уже сколько времени с нами нет. Устал он жить в тот как раз день, когда восстали декабристы. А знаете ли вы, что он совсем не пил и любил подогретую селедку. Такие детские капризы разве бывают у кого-нибудь, кроме великих?

Раздухарился я, песни стал петь, привязываться по мелочам. Еще зеленого глотнул, захотелось выскочить на улицу и полетать.

И тут пришли гости.

Произошло это буквально вчера. В крайнем случае, позавчера. То есть могу ручаться как бы за каждую деталь.

Иду откуда-то и куда-то не торопясь – обстоятельства не имеют значения. Рано. Вдруг, ба! Во-ка на! Навстречу Ельцин. Щурится. Свеженький. Сразу видно старого волейболиста и зашибалу.

Мать, думаю я, ты моя матушка!

Воробьи расшевелили сирень не хуже ветра. Тоже чуют – президент к народу вышел. А народу-то на улице – один я и есть. Ну, думаю, Вася, давай вперед и не микшируйся. Или не накипело? Все в постели свои попрятались, а ты, Вася, давай, давай!.. Тем более охранники держатся скромно и дают полную свободу демократии.

Наступаю каблуком на улитку, ниоткуда взявшуюся, и руку протягиваю:

«Здравствуйте, Борис Николаевич!»

«Здравствуй, – отвечает. – Как звать? Происхождение, пол, судимость, особые привычки? – и вдруг подмигивает: – Погода шепчет?»

«С Псковщины я, – говорю, набравшись мужества. – Зовут Вася. Приехал на экскурсию по столичным магазинам. Есть у людей много чего скопившегося… в виде вопросов, – и тоже вдруг подмигиваю: – Может, зайдем куда, посидим, поговорим?»

«Да рано еще, – отвечает. – И потом, я, Вася, на службе. У меня сейчас по программе общение с народом. Мне жена по этому случаю даже воротничок дважды крахмалила и гладила. А ты меня в забегаловку тащишь, которая к тому же еще не открыта».

Я угрюмо спускаюсь по ступенькам к самой реке. Вынимаю два складных стаканчика, нагретую животом флягу, перочинный ножик, походную пепельницу с морским якорем, очень, надо сказать, женственную и загорелую куриную ножку, надушенную аэрофлотом бумажную салфетку от подруги, мундштук, шведские спички, иконку святого Николая, зубную щетку для очистки хлеба от табака, четвертинку хлеба, сувенирное гусиное перо на случай неожиданно изящного презента, ключ от квартиры, пробитый талон на трамвай и говорю, не поднимая взгляда: