Пурпур - Вибеке Леккеберг

Анна была вне их доверительных отношений. Не глава Церкви и предводитель его войска, а двое давних приятелей, обсуждающих понравившуюся обоим женщину. Может быть, даже соперники, говорящие на «ты». Пий Второй приподнял бокал вина:

– Женщины сатанински привлекательны, именно что сатанински.

Лоренцо бросил удивленный взгляд:

– Раньше ты так не думал.

– Я стал старше. Старость и страсть плохо рифмуются. Не стоит мечтать о невозможном. Женщина – это по преимуществу тело, а не душа.

– Надо ли понимать так, что твои слова о человеческой природе в большей мере относились к женской сущности?

– Веришь ли ты в верность женщины?

– А ты – в мою? – с явным интересом спросил Лоренцо.

– Твоей мы узнаем цену перед лицом янычар с выгнутыми саблями. В один прекрасный день жизнь покажет, дорого ли стоит присяга.

Анна подошла поближе.

– Ваше Святейшество, неужели и во мне вы видите нечто сатанинское?

– Подумай сама. Ты – та, которая убила мою мечту.

– Что вы имеете в виду?

– Пурпур иссяк. Он мне нужен, а ты говоришь: его нет и не будет. Почему? Потому что женщина, нарушив клятву, исчерпала источник драгоценной краски, которой должно было хватить по крайней мере до того дня, когда, празднуя победу над султаном Махмудом, в пурпурной мантии я встану на Кагагголийском холме и назову себя Pontifex maximus!

Голос его звучал сухо и холодно, совсем не так, как в былые времена.

Услышав, что запас пурпура окончился, Лоренцо бросил на Анну горький взгляд и отвел глаза.

– Ваше Святейшество, – попыталась возразить Анна, – вы можете прибегнуть к услугам Козимо Медичи.

– Не могу. В его красильнях пользуются растительной краской, а для этого, как прекрасно тебе известно, требуются турецкие квасцы, алунит. Медичи покупают камень у султана, обогащая тем самым казну Махмуда. Каждый год – на триста тысяч дукатов. Я в этом грабеже участвовать не желаю. Ничего турецкого мне не надо – кроме Константинополя.

Анна поняла, что Папа Римский раздосадован несказанно. От страха язык, казалось, прилип к гортани, и она не произнесла приготовленных слов о том, что могла бы отыскать алунит на итальянской земле. Его правда: она – клятвопреступница. Грудь святой Агаты, собственная ночная сорочка – вот на что ушел пурпур, обетованный Ватикану. Анна почувствовала себя кругом виноватой. Казалось, Пий Второй ощутил ее раскаяние. Подчеркнуто обратившись к Лоренцо, словно никакой красильщицы в зале не было, он задумчиво произнес:

– Отныне одеяние кардиналов будет окрашиваться кармином. Пурпурные мантии предназначаются лишь для дней поста, начала адвента[26]и собрания конклава. Постоянно носить окрашенные пурпуром одежды имеет право только Папа Римский.

В оружейном зале нависла тишина. Ее прервал Пий Второй, вновь обращаясь к одному Лоренцо:

– Я видел злосчастную картину твоей жены.

Лоренцо покраснел, бросил пронзительный взгляд на Анну: я же, мол, тебе говорил, и быстро отвел глаза.

– Меня обеспокоило сообщение о том, что соски великомученицы на этом изображении изменили свой первоначальный цвет и, сделавшись непристойно красными, стали возбуждать в зрителях мысли самого богохульственного толка. Я не хотел верить, но пришлось убедиться.

Папа Римский не смотрел на Анну, попросту не замечал ее, словно она для него перестала существовать. Какие там Эней и Дидона! Он пристально глядел на Лоренцо, словно тот был виноват во всем: и в пропаже пурпура, и в создании опасной картины.

– Ты слишком часто видишься с женщиной, преступившей границы истинной веры, – произнес Пий Второй и с внезапным стоном ухватился за пронзенную острой судорогой правую ногу. Эти боли периодически мучили его со времени паломничества в Англию совершенного босиком. Они сживут меня со света, не раз говаривал Папа Римский.

– Ваше Святейшество… – начала было Анна.

Он раздраженно махнул рукой и, пересилив приступ, сказал:

– Я думал, ближе Савойи ведьмы не водятся, но, кажется, без того не обошлось и в моем родном городе.

– Не намекаете ли вы, что моя жена – ведьма? – резко спросил Лоренцо.

– Прими это за шутку, – изменил тон Пий Второй.

– Слава Богу, что нас не слышат посторонние, – с готовностью улыбнулся барон, – от таких шуток явственно попахивает гарью.

– Вернемся к присяге, которую ты дал сегодня. Если я действительно обвиню твою жену в ведьмовстве, останется ли клятва в силе?

– Не кажется ли вам, что шутки зашли слишком далеко?

– Я не щучу, – решительно отметая игривость в сторону, произнес Папа. – Ты принес присягу мне, но еще раньше поклялся перед Всевышним хранить и защищать свою жену. Как ты поступишь, если один из обетов станет противоречить другому?

Блуждающий взгляд поставленного в тупик Лоренцо перебегал с Пия Второго на Анну. Наконец, собравшись с духом, кондотьер сказал:

– Она не похожа на ведьму Она честно отдавала вам пурпур, пока он был, и ничего не просила взамен.

– Зачем же было тратить священную краску на святотатственную картину? Я тщательно изучил это, если так можно выразиться, произведение. Оно стоит у меня в опочивальне. Правда сама рвется наружу: под солнечными лучами цвет сосков великомученицы меняется от пурпурного к алому и переходит в гиацинтовый, каким отличаются, говорят, детородные органы магометанок.

– Каких магометанок? – ошеломленно переспросил Лоренцо, изумленный новым поворотом темы.

– Тебе лучше знать. Не я, а ты якшаешься с азиатскими рабынями, столь лакомыми для истинных солдат.

Под высоким потолком на несколько минут воцарилась тишина. Анна смотрела в широкое окно. Вид широкой долины и незыблемо высящейся Амиаты успокоил ее. Священная гора. Святой престол. Святая великомученица. Она окружена святым со всех сторон.

– Мы говорили о низменной природе человека, о его ненадежности, легкомыслии, подлости, неумении творить добро без принуждения, чему виной несоответствие вожделений и возможностей. И органическая неспособность отделять важное от второстепенного. Итак: если Божий наместник, которому ты поклялся в верности, объявит твою жену, которой ты клялся в том же, еретичкой, какой из данных обетов окажется для тебя нерушимым?

– Присягу Папе Римскому не может нарушить ничто. Встав перед необходимостью выбрать одно из двух, я попрошу признать мой брак недействительным.

Он посмотрел на Анну с безысходной тоской. «Пойми меня, – говорил этот взгляд, – изменить что-либо превыше моих сил, тяжесть, обрушившаяся на нас, неподъемна».