Час до конца сентября - Сантьяго

это и удивляет. Ты странная, нет в тебе всех этих… фантиков.

— А на каком языке ты думаешь? — Ира перевернулась на живот, оказавшись чуть ближе, чем нужно, к собеседнику. В наклоне головы подперла кулачком подбородок, заглянув в серые глаза соседа. — Ты же тоже билингва?

— Что? — потом задумался сам, — на русском. Но иногда на татарском, когда с кем-то разговариваю на нем. Странно, пока ты не спросила, не замечал. Почему — тоже?

— Ну, у меня два родных языка, поэтому интересно, как другие люди в такой ситуации себя ощущают.

— У тебя второй какой?

— А? — Ира отвлеклась на красивую бабочку, и не услышала вопроса. — Слушай, Решад, а что сейчас тебе дается труднее всего, ну, после службы?

— И ты задаешь очень странные вопросы, не логичные, как они возникают в твоей голове? Никогда не привыкну. Ни разу такие откровенные разговоры с женщиной не вел…

— Пф-ф, где я, и где логика! Ну, так что?

— Знаешь, слова подбирать, — почему-то именно ей хотелось рассказать все, что ее интересует в его жизни, а не уклоняться от задушевных разговоров, как было с другими женщинами. С ней он был уверен, что не выплывут его откровения безобразными сплетнями. — Курсантами разговаривали исключительно матом, сразу, с абитуры в Красном Селе, да и потом, десять лет, без передыху, идиомы, как песня, вылетали. А когда на прием изо дня в день таскается бабка — божий одуванчик, которая Ленина видела, еще вертикального, тщательно следишь за выражениями, чтоб объяснить доходчиво, что ее диагноз, «вот тут ломит и тут болит» — это естественная старость.

— Ага, я все удивляюсь, что бабки в поликлинике делают весь день?

— Клуб по интересам. Диагнозами меряются, симптомами делятся, нам кости перемывают.

— Хлебнул, да?

— Угу. Живет одна Яга в соседней деревне. Дети в прошлом году ей подарили медицинскую энциклопедию, занимательную, в картинках. Так забодала всех. И детей, и внуков, и нас. Как новую страницу прочтет — все симптомы у себя обнаружит, с товарками щедро поделится. Не выдержал, намекнул внучку ее, что только рукописи в печке не горят, а эта ересь — очень даже. Через неделю бабка по огороду заскакала, прооравшись от потери кладезя знаний, но в сторону больницы смотреть передумала. Бабусек наших перестала информацией снабжать. Мы от счастья чуть воздушные шарики не надули всем Конгрессом.

— А почему такой странный выбор профессии? Ну, врач, ладно. Но военный? Настолько жопа тянулась к приключениям? Нет, знаю я одного товарища, которому тоже шило тычет с автоматом побегать на адреналине с обостренным чувством справедливости. Но у него причины серьезные. А ты как дошел до жизни такой?

— Дед мой был врачом. Всю войну прошел, живым вернулся, только без ноги. Практически, он меня и воспитал. После смерти младшей сестры… бабуля слегла, отец запил, мама работала, «сеяла разумное, доброе, вечное», — горько усмехнулся Решад. — У каждого в семье были занятия по душе, я сам по себе. Читать рано начал, где-то в пять, а в доме книг по медицине больше, чем рассказов Бианки о зверушках. Дед как раз и пробил такую больницу в поселке построить, работал в ней почти до смерти.

— Главврачом? — Ира подобралась внутренне, понимая, что затронула больную тему его семьи, и не стала расспрашивать о горьком воспоминании.

— Да. Я у него в кабинете все свободное время болтался, с осени до весны, читал запоем все подряд по полкам. Сейчас это мой кабинет, даже мебель осталась, книги. Когда в ноябре, в шестнадцатом году, после госпиталя приехал, поработал в Казани полгода, а тут вдруг вакансия в родном поселке, Мария Николаевна на пенсию вышла, осталась на полставки гинекологом, предложила мою кандидатуру на свое место. По сути, это работа завхозом и писарем. Сейчас еще терапевтом, пока нет замены. Полноценным хирургом мне пока не работать, — с затаенной болью в голосе Решад согнул пальцы левой руки. Мизинец и безымянный чуть дрогнули, но не поддались.

— Кстати, я все время вздрагиваю, когда ты подходишь. Казалось бы, по комплекции, должен создавать много шума, чтоб издалека было слышно. А ты реально — мышь летучая.

— С детства научился, матурым, в привычку вошло, когда отец буянил. Приходилось становиться незаметным. Потом, на службе, очень пригодилось.

Ира замолчала, вдруг представив его детство, внутреннее одиночество среди людей, даже с верными друзьями за спиной, без ласки матери, в вечном страхе перед выходками пьяного отца, глубоко закопанные обиды и боль от потери сестренки. Внезапно ей захотелось провести рукой по его волосам, обнять крепко-крепко, ободрить того мальчишку, пожалеть, но вовремя остановила себя. Не примет жалости этот человек, обозлится еще больше.

— Когда твой внутренний эксгибиционист не распахивает пальто внезапно, с тобой интересно разговаривать.

— Кто мой внутренний?

— Маньяк в парке.

— Понял. Но с тобой почему-то не получается его останавливать, — Решад сорвал колосок овсюга, тихонько провел им по плечу своей обоже, и, едва касаясь губами, повторил его путь, коснулся кончиками пальцев внутренней стороны девичьего запястья. — Как же я тебя хочу…

— Проблема одна — я не хочу тебя, как бы ты не старался, — но не отодвинулась, не возмутилась его словам. — Не хочу я ни обязательств с сексом, ни секса без обязательств, сосед.

— Сейчас врешь.

— Да с чего ты взял, что я что-то к тебе испытываю?

— Пульс. Он у тебя бешеный. Не будешь же ты утверждать, что так возбудилась с полпинка на жука на твоей ноге? — Решад сел, опершись правой рукой, левой смахнул на траву с ее изящной лодыжки зеленого, с голубоватым отливом, насекомого. Задал, наконец, мучивший его вопрос. — У тебя кто-то есть в Казани?

— Пойду я от тебя, искупаюсь лучше, — вместо ответа вскочила на ноги, потянулась в жарких лучах солнца так, что мужчина тихонько охнул от этой картины.

— Хорошо, давай выкупаемся и домой. Мать устала, да и у меня дела. Только ты иди вперед, я немного посижу еще. Вон, на ромашке погадаю.

— Реша-а-ад! — Ирка так красноречиво и укоризненно посмотрела на плавки-боксеры мужчины, что тот, неожиданно для себя, покраснел сквозь загар.

— Иди уже, а? — сжав зубы, попросил страдалец, неловко согнулся, пытаясь скрыть эрекцию. Надо было надеть для купания шорты просторней, черт дери, не подумал совсем, кого пригласил в поездку. Да с ней рядом килт нужно таскать, не снимая…

— Иду-иду, души своего удава! — ответила Ира, и, заржав неприлично, убежала к реке, напевая старую песенку:

— Ты хотел меня любить,

Я уняла твою прыть,

Я сказала: «Очень мал»,

Мал-помал ты привыкал![1]

— С-стерва… — вытолкнул воздух сквозь зубы. Хорошо, что вчера вечером позвонил Регине,