Креститель - Александр Прозоров

Услышав такой тост, Олег из вежливости тоже выпрямился, выпил стоя, сел и, решительно обнажив нож, переложил себе на хлеб пару крохотных жаворонков в хрустящей корочке, немного печеной зайчатины, капающей соусом, заливной осетрины и запеченного в сметане карася. Начал неторопливо разделывать, пальцами перекидывая небольшие ломтики в рот. Увы, вилок здесь пока еще не изобрели, а есть с ножа — признак злобности.

— Спасибо тебе, боярин, — откинулся на спинку кресла правитель. — Давно таких добрых слов не слышал.

— Да, князь, — согласно кивнул Радул. — Чтой-то пустовато у тебя на пиру.

— Тиун, налей им еще! — зевнул великий князь. — Да ты, я вижу, вовсе ничего про дела последние не знаешь, боярин?

— А какие дела? — буркнул богатырь и впился зубами в свиной окорок.

— И вправду, стало быть, не знаешь, — повторил, пригубив кубок с вином, Владимир. — Неладно ныне у нас во Киеве, боярин Радул. Ой, как неладно. По весне Перун-Громобой вдруг на мать мою окрысился. Дескать, нет во мне крови княжеской, недостоин я на столе великокняжеском сидеть. Родом якобы не вышел. И случилось так, что во гневе своем крови он затребовал человеческой — дабы за грех этот меня не карать.

— Не может быть такого! — вскинулся богатырь. — Не случалось такого на Руси, чтобы жертвы людьми приносили.

— Ты так громко истины сей не провозглашай, боярин, — предупредил князь, — ибо до тебя о том же многие волхвы вещали. И каждого тем же вечером убило громом на месте, да и дома их погорели. Бус, Белояр, Боян — нет никого боле. Часто горят ныне дома в Киеве и окрест. Ох, часто. Что ни гроза — обязательно несколько полыхнет. Помост с колоколом вечевым сгорел. Огневался Перун сильно. Велеса, покровителя моего, все идолы в городе истребил, токмо в святилище один остался. Тогда лишь грохотать перестал, как двух невольников греческих ему над алтарем жизнь отдали.

— Как ты мог, князь? — замер с недоеденным окороком богатырь.

— Да не я это, Радул, не я!!! — в ярости грохнул кубком о стол правитель. — То волхв Перунов, Будимир, во имя моего избавления сделал! Проклятье!

Он вскочил, пробежался вдоль стола; на дальнем конце мимоходом схватил деревянную палочку с нанизанным на нее мясом, кусил, нервно заходил на свободном пространстве:

— Не знаю я, что творится, Радул! Не ведаю! Перун огневался, кровь пьет человеческую бадьями. Уж дважды людей ему приносили, насилу утихомирили. Народ русский, киевляне, на меня волками глядят: дескать я за стол свой такую цену велел платить. А что не ведал я о том — не верят. Волнения ужо в землях кривичей и вятичей случались — насилу утихомирили. А Перун новой крови требует! На землях иных, в святилищах Гребовских и Рязанских, Переяславских и Угличских. Стало быть, и там бунты случатся. Не примут русские кровавых служб, не привычны к тому. Я, грешен, на волхва зуб заимел, его в хитрости заподозрил. Однако же, старейшины святилища уверили, не способен он на такое. В чарах, обрядах волховских слаб безмерно, своей волей беды сии учинить не способен… — Князь махнул рукой. — И где ныне волхвы эти? Всех Мара ледяная за Калинов мост увела. Ныне уж и не помыслишь, что малым волхвом неопытным Будимир еще зимой почитался. Ныне уж на стол великокняжеский пророчат его. И не подступиться к волхву, как вознесся! Еще бы, волю Перунову вещает, город от гнева на меня бережет. Дак ведь мало того, Радул, — в измене меня вдруг винить начали! Дескать, семя во мне иудейское, ибо они родство свое не по отцу, а по матери чтут. И что ныне я волю не русскую, а иудейскую на земли отчие насадить пытаюсь, что власть тайно иудеям отдаю, своих бояр и купцов ради них разоряя. От в чем меня обвиняют. Меня!!! — Он подскочил к столу и с грохотом опустил на него кулак. — Меня! Который каганату Хазарскому в два похода хребет переломил и данью обложил на веки вечные! Да кто помнит сие? Что же мне — по улице бегать и каждому в ухо о походах минувших кричать? Сами не помнят? У-у-у-у…

Великий князь вернулся к трону, налил себе полный кубок вина и нервно осушил — тонкие кровавые струйки потекли по подбородку, впитываясь в бороду.

— И это не всё еще, Радул. Бояре полочановские речи вдруг повели, что Русь Киевская притесняет их, под пяту свою зажала, захватила, поработила, в черном теле держит. Откуда бред сей взялся, и вовсе помыслить не могу. Полочане, корень земли русской, Киева основатели, народ исконно русский — вдруг себя же за чужаков держат, прочих русских того и гляди резать начнут. Супротив иудеев тоже разговоры нехорошие пошли, что резать их надобно, дабы на меня властью кровной своей не давили. Купцы греческие разбегаться начали. Иудеев в Киев-граде, считай, и нет совсем. Купцы иноземные опасаются, что за неимением жидов их грабить станут. На Подоле тотчас гомон пошел, что товары продавать некому. И опять я во всем виноват! Народ мой ныне, Радул, не поет, не веселится, ходит хмурый, ножи точит, а на кого — и понять непосильно. Бояре от меня отвернулись, волхвы детинец стороной обходят, горожане стражу камнями закидывать начали, пришлось внутрь увести. Поверишь, в стольном городе своем на улицы выйти опасаюсь! Я так мыслю, уж давно погнало бы меня вече, да крови боится. Я по зиме с нурманами и эстами рядную грамоту написал на восемьдесят сотен ратных. Тридцать десятков здесь, в детинце, еще двадцать — в городище Княжьем. Коли я попытаюсь зачинщиков найти, то город ополчение поднимет, побьют варягов. Но сами бучу начинать киевляне не решаются. Пять тысяч варягов — сила немалая. Крови прольют много. Потому и сижу я здесь пока в звании великокняжеском. Сколько безумие сие твориться станет, не ведаю. Може, и образумятся боги. А може — волхв Будимир скинуть меня бояр уговорит. Покамест они, крови в святилищах не принимая, по весям разъехались. Но могут и слово веское сказать. Я уж Гориславу[11]в Лыбедь от беды отправил, с девками, детьми малыми и челядью. Тут токмо малое число оставил. Да сам сижу. Не бежать же со стола своего?! Веришь, Радул, во всем граде Киеве один искренний друг остался, да и тот монах-византиец!

— Монах? — чуть не подавился карасем Олег. — Как же монах-византиец другом стать может? Они же из-за веры нашей русской, истинной, врагами нам навеки быть зареклись!

— То верно, гость дорогой, — согласился князь, переведя взгляд на ведуна. — Да токмо не с руки им ныне нас ненавидеть. Сказывали купцы наши, что в Царьград плавали, с двух сторон вороги на базилевса наседают. Из земель египетских угрожают арабы веры булгарской, с севера с болгарами у Василия спор вот-вот сечей кончится. Боятся ныне византийцы с нами ссориться. Монах сей приезжий, вроде, и бога своего распятого грозился рядом с нашими в святилище поставить и слуг своих в жертву ради покоя моего отдал, дабы дети земли русской не пострадали, и слова ласковые говорит, и вино греческое носит, сколько пожелаю, и от имени базилевса в дружбе и любви клянется…

— Врет! — твердо ответил Олег. — Коли византиец — то обязательно врет! Распятие в святилище поставил?

— Нет, — покачал головой князь.

— Я же говорил! Они только на словах други верные. А как до дела дойдет, так зараз любые клятвы забывают. Только под себя все сгрести норовят, а на всё остальное — плевать.