Коммунисты - Луи Арагон

А потом Ивуарский мост? Я слышал, что вы священник… — У меня комок подступил к горлу; в такую минуту вспомнил, кто я и что я делал. Я ответил утвердительно, а он продолжал ужасающе спокойным тоном: — Очевидно, мне больше нечего делать в Бюльтии. Давайте зайдем на ферму, мне хочется сказать вам несколько слов…

Когда мы вошли в дом, на кухню, я увидел его глаза, и мне стало страшно. Я решил, что он хочет говорить со мной как со священником, и судорожно стиснул в руке стальной крест. Я помнил свой ответ тому, кого не стало, и считал себя недостойным принять исповедь этого человека. — Господин генерал… — Он прервал меня: — Вы ошибаетесь, господин аббат… Я неверующий… может быть, бог или что-то такое существует, но… словом, я никогда в жизни ни перед кем не преклонял колен, не преклоню и теперь. Катастрофа не лишила меня здравого смысла. А вы нужны мне как свидетель, как достойный доверия свидетель…

Он присел у потухшего очага и умолк. Я боялся прервать его раздумье. Хозяин выглянул из погреба, верно беспокоился, не грабят ли его. — Оставьте нас, голубчик. — Генерал сказал это таким твердым тоном, что тог успокоился и опять спустился в погреб, к детям.

— Я не верую в бога, — заговорил генерал. — Если бы я, на свое счастье, был верующим, я бы в вас, надо полагать, не нуждался. Вопрос был бы ясен. Нет, допустите другое: вы попали в кораблекрушение, и в тот самый миг, когда вы можете спастись, ну, скажем, на плоту или ухватившись за доску… небо над вами вдруг разверзается и все, что было для вас смыслом существования, ваша святыня, ваш бог, оказывается дьявольской насмешкой. Я не кощунствую, господин аббат, — ведь я же неверующий. Я только спрашиваю: в ту минуту, когда все зависит от вас, а земля вокруг мертва и небо — пустыня, скажите, во имя чего хвататься за эту жалкую доску, не лучше ли пойти ко дну?

Я не находил ответа. Снаружи где-то недалеко раздавались взрывы. Допустим, я перестал верить в бога… классический пример ложной предпосылки, — ведь я не переставал верить. Я попытался объяснить ему это, он перебил меня: — Бросьте казуистику, господин аббат, это для меня очень важно… — Итак, мне пришлось вообразить невообразимое, немыслимое… Если я не верю в бога, какой смысл мне тогда жить? Разумеется, никакого, и незачем убегать от смерти… только все это бессмысленно… Он застал меня врасплох, а я и в самом деле никогда не мог понять, как живет атеист, не находящий поддержки в вере… Но как разъяснить этому человеку всю нелепость его вопроса? — Господин генерал, вы должны понять, насколько этот вопрос не имеет для меня смысла. Допустим, в бога вы не верите. Но верите же вы во Францию, в честь армии, в честь вашего знамени… — Он посмотрел на меня и рассмеялся. — В том-то все и дело, — сказал он и добавил: — Я же вам говорил, что мне нужен свидетель…

Лицо его было страшно — оно выражало гордость, близкую к презрению, и вместе с тем неудержимую боль, нестерпимую муку, отчего оно было еще краснее обычного. Я не понял его движения: он слегка отвернулся, словно устыдившись, и поднес руку к виску. Раздался звук выстрела, он тут же рухнул на пол. Я не поверил своим глазам и крикнул: — Господин генерал!

Зрелище было ужасное, у него… Нет, к чему подробности… Я опрометью выбежал из дома. Вам известно, сержант, как церковь относится к самоубийству. Оказалось, что после бомбежки все, кто уцелел из штабного персонала, ушли из Бюльтии в Наллин. Налетела новая волна бомбардировщиков, и все вокруг дрожало от взрывов. Опять началось бог знает что…

Аббат встал, — они сидели в овражке, устланном листвой, — и принялся шагать под деревьями; очевидно, эти воспоминания были слишком мучительны для него. Артиллеристы вели по тропинке мимо Жан-Блэза и аббата двух крепко связанных штатских. Их накрыли с сигнальными полотнищами, указывающими неприятелю расположение наших войск. Они молча сносили пинки. Повидимому, это были французы. Вокруг столпились солдаты, и оживленный обмен мнений продолжался и после того, как шпионов поволокли дальше. Аббат, казалось, ничего не заметил, он был еще весь во власти своего рассказа. Жан-Блэз взял его под руку, и они зашагали вместе, пока не очутились в относительно уединенном уголке.

— Вы не кончили своего рассказа, господин аббат…

Тот словно спустился с облаков. Да, да… верно! Ну что ж… он похоронил генерала. Похоронил, а креста не поставил на могиле самоубийцы. Но когда он начал засыпать тело землей, то он… он не мог поступить иначе…

— Бог мне судья, я не мог поступить иначе и благословил могилу… Этого уже не изменишь. — Он взглянул на Жан-Блэза и прошептал: — И вы тоже не верите в бога? Как же вы можете жить… посреди этого ужаса?..

— Как могу? Если я правильно понял, ваш генерал требовал от вас невозможного ответа… А вы от меня чего требуете? Для вашего генерала все гибло в кораблекрушении, все, во что он верил: армия, честь… Но зачем он ставил свою честь, свою святыню непременно в зависимость от победы, от успеха? Видите ли, у меня тоже есть свой генерал. Нет, он мой сверстник и служит в банке. Так вот, рядом с ним ваш генерал, господин аббат, просто младенец. Да, младенец! Разумеется, мой генерал тоже во что-то верит… только не в бога… И, тем не менее, я не представляю себе такого случая, когда бы он не ухватился за доску… потому что для него вопрос чести — никогда, ни при каких обстоятельствах не идти ко дну.

Аббат был изумлен. Стало тихо, насколько может быть тихо под гул самолетов. Потом сапер второго класса Бернар Бломе сказал:

— А все-таки он, должно быть, верит именно в бога…

— Вот вы какой! Неужели вы не понимаете, господин аббат, что после этих слов такому человеку, как я, надо крепко держать себя в руках, чтобы просто-напросто не начать поносить попов?

* * *

Передвижение войск за ночь совсем сломало линию фронта впереди Рэмского леса. Артиллеристы внезапно снялись с места, но не взяли с собой зуавов. Последовал приказ собрать всех пехотинцев-одиночек и объявить им, чтобы они собственными средствами добрались к утру до сборного пункта в районе Оршù. Таким образом, Жан-Блэз с товарищами снова оказались