Личный враг императора - Владимир Свержин

– Мне странно подобное слышать от человека, прослывшего чудовищем, едва ли не людоедом, сгубившим больше моих соотечественников, нежели иная феодальная война.

– Это преувеличение, месье Бейль. К тому же я довольно долго прожил во Франции и всей душой люблю эту страну. Однако и она, и моя родина стали заложниками политической игры, в которой и ваш, и мой императоры – лишь пешки.

– А вы, стало быть, мечтаете стать ферзем, князь?

– Если понадобится, то да.

– Не кажется ли вам это чересчур…

– Нескромным, претенциозным? – усмехнулся я. – Да, именно так. Но другого варианта действия я для себя не вижу. А сидеть подобно вещей Кассандре в ожидании, когда же мне свернут голову, я не намерен. Как, впрочем, не намерен и выслуживать чины и ордена под знаменами императора Александра.

– Вы и впрямь удивительно странный человек. Я бы, пожалуй, готов был принять на веру, если бы мне сказали, что неким колдовством вас забросили в наше время подобно Фаусту. Или, быть может, вы сам и есть Мефистофель, присланный смущать мою душу?

«Вот так вот, в самую точку», – подумал я, глядя вслед замершей у недалекой опушки колонны, однако не подал виду.

– Не следует приписывать мне чужих заслуг. Я использую серу исключительно как один из компонентов пороха. Что же касается вашей души, если со мной не произойдет ничего фатального, мы увидимся через несколько дней, полагаю, 26-го.

– Почему именно в этот день?

– Военная фортуна – та еще шлюха. Поэтому я не стану на нее полагаться и лично позабочусь о том, чтобы ваша душа, а заодно и тело, благополучно переправилась на противоположный берег реки с неизвестным пока еще французам, но роковым для них именем Березина.

– Вот даже как? Заранее благодарен, – чуть заметно усмехнулся интендант. – За что ж мне такая честь? Впрочем, да, вы говорили, я стану великим писателем.

– Станете, станете, но считайте, что мне в вашей компании будет веселее путешествовать в Париж.

– Вы намерены отправиться туда? Но зачем?

– Я уже имел честь сообщить вам, нам с вами, не одному только мне, следует позаботиться о злых гениях Франции. Можете себя не корить, один из них, как я уже говорил, стоял за спиной заговорщиков генерала Мале и только выиграл от этого заговора. Второй же еще до Тильзитского мира стал шпионом моего императора.

– И что же, вы хотите устранить собственного шпиона?

– Не путайте, не моего – императора. Этот человек всю свою жизнь к немалой выгоде продавал тех, кто его покупал. Так что Александр от его смерти только выиграет. Как и Франция.

– Это первое, – уточнил Стендаль. – А что же второе?

– Я обязан, если это только возможно, вернуть зрение одной девушке.

– Александре Комарницкой? – пристально глядя на меня, спросил великий сочинитель.

– Ей самой. Этой мой долг. Больше, чем долг. И если сие чудо возможно, оно произойдет. А теперь прощайте, вернее, до свидания. У меня еще великое множество дел.

Ротмистр Чуев с отрядом ждал меня в лесу неподалеку от временного лагеря принца Богарне.

– Ба! Да у вас сегодня удачный день! – глядя на мой новый светло-зеленый мундир, выданный из каких-то штабных запасов, и награды на груди, насмешливо хмыкнул он. – Быть может, и следующую вашу награду следует привесить рядом с этими, – он кивнул на крест Почетного легиона и орден Железной короны.

Я внимательно поглядел на боевого друга:

– Что-то стряслось?

– Стряслось, – кивнул Алексей Платонович. – Из Ставки целый генерал прибыл.

– Вот как? Сам один осмелился забраться в наши леса и болота?

– Этот решился. Этот вообще не робкого десятка. Да вы и сами его знаете, Александр Христофорович Бенкендорф.

– Что же угодно его превосходительству?

– Да тут, – Чуев вздохнул, – с чего начать. Вот, скажем, из хорошего: вы, Сергей Петрович, как в воду глядели. – Мой друг распахнул ментик, и при свете луны на груди его белым пятном блеснул орден Святого Георгия. – Ныне смею рекомендоваться – подполковник Изюмского гусарского полка Чуев.

– Примите мои искренние поздравления, – я протянул новопроизведенному старшему офицеру руку.

– Это еще не все, – обнадежил Чуев. – Говорю ж, нынче у вас день удачный. За освобождение из вражеского плена генерала Винцингероде вам, Сергей Петрович, точно такой же знак пожалован. А еще его высокоблагородие доставил приказ, в коем велено штабс-капитану лейб-гвардии Семеновского полка Трубецкому, сиречь вам, прибыть по месту расквартирования части и вступить в должность, дабы впредь воевать с супостатом как положено офицеру, в строю, а не рыскать диким волком, ища добычи и кровопролития.

– Вот как? – Я нахмурился и начал постукивать по голенищу сапога витой нагайкой. – Высокая честь, стало быть, в штабс-капитаны произвели, через чин.

Чуев молча кивнул.

– А ежели откажусь выполнить сей приказ?

Подполковник со вздохом пожал плечами.

– Дело известное – неповиновение приказу в военное время. Мне так показалось, что Александр Христофорович для того и прибыл лично, чтобы вас уговорить. Он тут обмолвился, что его намерены поставить командовать летучим отрядом, дабы в предстоящей кампании двигаться отдельно от основного войска. Должно быть, сам он на вас виды имеет. Может, в строй-то и не заберут.

– Может, и не заберут, – эхом подтвердил я. – А знаете что, Алексей Платонович, передайте нашему любезному гостю, что я, буде жив, непременно прибуду в Ставку 29-го числа сего месяца. А дотоле скажите, что, не спросясь, ушел далее терзать вражьи коммуникации.

– Что ж, Сергей Петрович, так и уйдешь? Даже словом с гостем не перекинешься?

– Выходит, что не перекинусь. И вот еще что, 24-го жду тебя в деревне Неманице. Французы как раз туда доползут. Но сама деревня в стороне от почтового тракта. Собери подвод, сколько сможешь, примерно этак штук десять, коней получше и надежных возниц.

– Это еще для чего?

– Извозом займемся, ваше высокоблагородие! – усмехнулся я. – Да ты не хмурься, не хмурься, исключительно в военных целях.

– А если серьезнее?

– Если серьезнее, то сюрприза не получится. Там увидишь.

Днем было тепло, и талый снег чавкающей кашей ложился под колеса пушек, толкаемых артиллеристами в сторону Борисова. Продовольственные склады, обнаруженные в Орше, несколько подняли дух отступающей армии. Однако они были слишком малы, чтобы удовлетворить потребности десятков тысяч бредущих в сторону границы французов. Насколько мне было известно, от всей Великой армии боеспособными сейчас оставалось не более 17 тысяч солдат и офицеров, включая старую гвардию императора. Еще около 50 тысяч можно было бы назвать беженцами, средь них и впрямь было немало вчерашних гувернеров, парикмахеров и кондитеров. Многие из них, порою небезосновательно, считали, что по окончании войны им «достанется на орехи» за шпионаж и просто за поддержку вступавших в город земляков. Сложнее всего было женщинам и детям. Вчерашние модистки и звезды сцены, привлекавшие к себе голодные взгляды истосковавшихся по женскому телу вояк, спешили обзавестись защитниками – офицерами, а то и генералами. Семейные дамы надеялись лишь только на своих мужей, порою совершенно напрасно. Однако, если в октябре защитники прекрасных дам гарцевали около колясок на свежих конях, а то и вовсе катили со своими пассиями в экипажах, игнорируя распоряжения командования, сейчас ситуация коренным образом изменилась. Приказ императора гласил предельно четко и недвусмысленно: всех способных двигаться упряжных коней – в артиллерию! Кареты и открытые экипажи, еще недавно ездившие по московским улицам и площадям, теперь ненужным ломаным хламом валялись в кюветах. Замерзающие голодные кокетки в легких башмачках и шубейках, достаточных, чтобы летящим шагом дойти от крыльца до экипажа, с беспрестанными рыданиями плелись вслед за мрачными унылыми колоннами и считали за счастье, если из закатных сумерек на промерзший строй обрушивались не свирепые казаки, а уж тем более не бородатая голытьба из окрестных деревень, а партизаны из армейских кавалерийских полков. Вот как, к примеру, Изюмские гусары под командованием подполковника Чуева. Иветт Дижон досталась ему в качестве боевого трофея, тонкая, хрупкая, большеглазая, она напоминала мальчика, но очень, ну просто очень красивого мальчика.