Живые люди - Анна Сергеевна Родионова

Оля посмотрела в лицо соседа, но не разглядела – в зальчике выключили свет, намекая, что пора и честь знать. Пришлось выйти в тускло освещенное помещение, ведущее к столовой. И тут Оля разглядела своего соседа – «Мартынюк», тот самый «Мартынюк» из милиции.

– Как интересно мы встретились, – заметил следователь.

Оля, перенасыщенная эротикой, обалдела от его красоты. Ну вылитый киногерой с этой ямочкой на подбородке, куда обычно ангел целует новорожденного. Глаза светлые-светлые.

– А откуда вы меня знаете?

– Память хорошая. Идемте обедать. Я уже заметил вас, но не решался подойти.

«Не решался, вот этот не решался? Так не бывает, врет, конечно. Наверное, на задании». Оля смутилась, как маленькая девочка, вспоминая, что она тогда наговорила по поводу воришки. Но уже вошли в столовую.

– Я заметил, Ольга Мироновна, что вы сидите одна. Это принципиально или так получилось?

– Получилось… принципиально… А как вас зовут?

– Гайворонский Дмитрий Петрович.

Оля восхитилась фамилией – она всегда хотела иметь фамилию на «ский». Она хотела объяснить, что порядок в санатории требует, чтобы…

Но Гайворонский уже нес стул к ее столу, за которым и вправду никого не было. Оле было все равно. И вообще не хотелось ни с кем общаться. А теперь идет и общается.

Так Ольга Мироновна и Дмитрий Павлович встретились.

Он был вдовец, дочь замужем и внуки. До пенсии всего ничего. Жить скучно. Выслуживаться тошно. Предложили путевку в Алексин – поехал.

Почти сразу узнал молодую решительную женщину, которая ему запомнилась неординарным поступком. Навел справки по своим каналам – вдова, одинока, детей нет, работает в издательстве, не журналист, но кто их знает, может, внештатно.

Отношения развивались бурно. Собственно, у них вообще времени было мало: он уезжал через два дня, а ей еще тянуть и тянуть до конца путевки. Оля плюнула и поехала с Димой в Москву. Все пошло стремительно – в политике, в стране, в их жизни – вообще что-то рушилось, а у них создавалось. Объявили приватизацию, и стало возможно продавать жилье.

Свою полукомнату Оля продала за секунду владелице второй половины – за копейки. Дима немедленно оформил свою квартиру на дочь. А сам, натянув мундир с регалиями, отправился в МВД выбивать новое жилье. Бардак стоял такой, что он немедленно по бросовой стоимости приобрел квартиру на Арбате, поскольку владелец уже был в Израиле.

Они сделали ремонт. И начали жизнь с чистого листа. Оля была счастлива – она оказалась в сказке.

Правда, были некоторые моменты, которые ее напрягали: например, при перевозе ее жалкого скарба он потребовал выбросить все, включая книги. Оля взвилась, но потом подумала: а ведь он тоже ничего не берет с собой в новую жизнь – никаких там пистолетов, подарков от сослуживцев, памятных медалей.

Книги она отнесла в библиотеку – тогда еще брали и говорили спасибо. Про самиздат он брезгливо сказал «нет». Оля не возражала – это тоже была прошлая жизнь.

Дима самолично вынес все барахло на помойку.

Оля не поверила счастью, когда забеременела. В сорок пять лет!

Дима восторга не выразил, но заметил, что решение целиком на ее ответственности. Оля не поняла фразы, но решила не возникать – все равно будет так, как она сама захочет.

– Родишь мальчика, учти – отдам в военное училище.

– Прямо из роддома? – поинтересовалась Оля. – А если девочка?

Не нравились ей эти приказные интонации – плевала она на них, но в остальном он был прекрасен.

Как они обставляли квартиру! Какие купили шторы! Откуда Дима притащил мебель красного дерева? Небрежно сказал – бердяевская обстановка из реквизированного, на складе хранили. В спецхране.

Родился мальчик. Гайворонский требовал назвать Вацлавом, по прадеду. Оля уперлась – Николай, придумала, что ее прадед был Николай. Наступало время глубокого почитания императора Николая, и Дима согласился – черт с ними, с поляками, ненадежный народ.

Перед тем как идти в роддом, Оля уничтожила всю переписку с Осипчуком, не была уверена, что в случае, если все пойдет не так, как хотелось, эти письма не попадут в какой-нибудь спецхран. Нет, свою память, свою боль она не хотела делить ни с кем, даже с Димой.

Коленька рос без бабушек и дедушек. Что поделаешь. Но рос в достатке и любви. Суровое сердце Гайворонского постепенно теплело, но свою мечту о военном училище для сына он не оставлял.

И вот Николай Дмитриевич вырос и поступил при полном содействии отца в Академию ФСБ. И Ольга Мироновна ничего не могла с этим поделать. Мальчик сам мечтал о такой престижной карьере.

Дмитрий Павлович давно на пенсии, пишет мемуары. Ольга Мироновна тоже пенсионер.

Сегодня она взяла такси и поехала на Троекуровское кладбище. Тоже вполне сейчас престижное. Постояла возле двух могил – мамы и Николая Алексеевича, и подумала: что за судьба у нее прихотливая? Один – диссидент, сиделец, – другой из органов, как бы они там ни меняли свои аббревиатуры.

А она кто? Чеховская душечка? Похоже на то.

Жизнь опять быстро меняется. Народились новые революционеры. Все недовольны, все хотят перемен.

Кем будет ее Коленька? Мальчик нежный. Любил театр. Ходил с ней на все премьеры. А Дима театры не переваривал – гадюшниками называл.

Сможет ли сын стать просто хорошим человеком или это уже клеймо?

Была бы машина времени, махнула бы туда, в семидесятые – наивные, глупые, веселые, страшные. Тогда был азарт жить, азарт искать правду, во имя правды идти в тюрьму.

Дома включила телевизор. Хотела еще раз посмотреть про Солженицына. Но повтора не было – технический перерыв: пустой экран и шипит что-то. У Соловьева, по каналу «Россия 1», не слушая друг друга, опять кого-то яростно клеймили.

В голове застучал Коленькин голос. Вчера дело было. Ругал либералов и требовал возмездия. С большим азартом.

Кутюрье

Мальчиком он ее стеснялся – все мамы такие красивые, молодые. А его мама старая и плохо одетая. В школу на собрания мама всегда опаздывала, и поэтому ее все разглядывали. Она вообще не умела приходить вовремя, у нее отсутствовал этот навык. Сева, наоборот, был пунктуален даже в детском саду – может быть, унаследовал от отца, но никаких подтверждений мать не давала.

Имя ему дали по стихотворению Багрицкого: «Вставай же, Всеволод, и всем володай, вставай под осеннее солнце!» Поскольку упоминаний об отце, кроме отчества Генрихович, не было, Сева решил, что решение принимала мама, причем одна.

Неприятности начались в старших классах – в младших звали Севак и его это устраивало. А вот в старших неприятно запахло – учитель истории, коммунист и патриот Семен Михайлович Васин, любил, вызывая Севу к доске, смачно попробовать на язык сочетание: «Всеволод Генрихович Эпштейн, прошу к доске!»

И прыщавый подросток Всеволод Генрихович уныло плелся к доске.

Органы Севы росли с разной скоростью – руки выросли длинными, ноги заметно отставали, и