Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

огня. Он пошарил перед собой и обнаружил плоский камень, тепловатый, как рука, – это, конечно же, была «ночная плитка»: он слышал, что такими накрывали на ночь очаг, чтобы спрятать огонь. Каким же это все было первобытным, насколько близко тому, что было заведено в первых кухнях человечества, в пещерах и на полянах на континенте и в норвежских бухтах у викингов!.. Потрогать пальцем этот теплый камень было все равно что прикоснуться к самой мировой истории.

Он распрямился и вдруг ощутил рядом с собой что-то – и повернул голову. Там ничего не было видно, кроме темноты, да, ничего, разве только если… Он ощущал какое-то присутствие, чье-то тело, хотя видно ничего не было, и, казалось, слышал дыхание, – нет, разве ему не почудилось? Ведомый инстинктом нелогичного первобытного человека, он потянулся рукой в угол и нащупал там плоть, теплую… щеку?

Вдруг он испугался и отдернул руку, ибо ничто не способно испугать человека так сильно, как другой человек.

Глава 10

Недели недоли

Когда преподобный Ауртни вновь возвратился в бадстову, там царила беспомощность. Сигюрлаус стоял над хозяйкой Стейнунн, которая суетилась над дочерью, мужик держал в руках до нитки вымокшее покрывало (и с него стекало в ручей, образованный течью). Пастор нагнулся, входя в двери, и выпрямился. Перед собой он вел мальчика-подростка, довольно крепкого сложения, приунывшего, с пепельным лицом, угольно-серыми щеками и черными хлопьями в светлых волосах. И мальчик постоянно закусывал нижнюю губу от стыда.

Лицо старого хуторянина из Обвала тотчас обратилось в посмертную маску, и из нее он взирал на него, точно выходец с того света – на другого такого же, поскольку у одного из них сердце омертвело, когда другой сгинул.

– Ах, так ты здесь? Где тебя носило? – спросила женщина, которой передалось изумление плотника, и она подняла голову от дочери.

– Я…

– Да, мальчишка, говори!

– Я…

– Да, и что?

– Я… я пошел за пастором, но река разлилась.

– Врешь как сивый мерин! Ты же совсем сухой!

Пробегавшая мимо Юнона начала без устали скакать вокруг мальчика.

А он притворялся, будто не видит собаку, и смотрел прямо перед собой, на студеную струю, стекающую с покрывала в руках Лауси. – Ну, пастора он, считайте, нашел! Это Гвенд? – бодро проговорил преподобный Ауртни, пытаясь разрядить обстановку.

– Нет. Он – Гест, – сказал Лауси, и от каждого его слова исходило золотистое сияние.

– Что значит «он ест»?! Да он каждый съеденный кусок отработал, такой работящий парнишка! А ты почему в таком виде? Что ты так стоишь?

– Где же ты пропадал, Гест, родной? – спросил Лауси, так ласково и душевно, что все остальные наконец поняли, как обстоит дело.

Даже сам мальчик понял, что его игра в прятки окончена. Он больше не мог быть каким-то там Гвендом из Хейдинсфьорда. Он был Гест. И здесь, и в любом другом месте. Собака все еще радостно скакала вокруг него, и сейчас он не утерпел, и взял ее за передние лапы, и дал повалить себя на склад вещей на кровати. Собака продолжала радоваться этой встрече – значит, она его помнит, а ведь с его исчезновения прошло целых три месяца! И тут Гест заплакал. В нем забурлили всхлипы, словно закипающая вода, которая вскоре выплеснулась из глаз. Пастор и хозяйка недоуменно смотрели на это, а Лауси отложил покрывало-водосборник, шагнул к мальчику, притулился рядом и обнял одной рукой молодые плечи. – Ну вот.

Больше ничего он сказать не смог после всех пережитых душевных треволнений и тихо сидел рядом, пока мальчик вычерпывал из себя все три месяца, проведенных вдали от этого своего отца под номером 3. Что же произошло с ним с тех пор, как он пропал красивым плотницким утром в начале лета? Куда он ездил? Где был?

Зато собака была дипломированным утешителем скорбей; она вскочила на кровать с другой стороны от Геста и уткнулась мордой в его грудь-рыдалку, а хозяйский кобель улегся рядом с хозяйкой и оттуда следил за происходящим. Он не вынимал морду из-под хвоста пришедшей в гости «дамы» с того момента, как она появилась, чем доставлял ей массу хлопот, потому что под ее хвостом было сказочно сухо: не так давно Юнона ощенилась на рогожном мешке восемью щенками, весьма нежными изделиями, зачатыми в то строительное утро, когда Гест пропал; а Лауси потом утопил их в море, несмотря на протест внуков.

Пастор Ауртни обретался у прикроватного столба, ближайшего к стойлу, и украдкой смотрел на мальчика. Чужие рыдания не были его forte. Светскость, усвоенная им в годы, проведенные в столице, требовала определенной дистанции. А та любовь к ближнему, которую преподавали в Пасторской школе, была в первую очередь богословской, теоретической. Тут женщина повернулась к ним спиной и склонилась над девочкой. Постепенно рыдания мальчика стихли, слезы скрылись в бурой сухой шерсти собаки и там в мгновение ока высохли, а потом он прижался к собаке сверху и начал обнимать, гладить и тискать, но слишком сильно, от слишком большого отчаяния, так что Юнона под конец устала от душеспасительных работ и соскочила на пол, но потом сбежала под кровать от хозяйского кобеля, все еще мечтающего о семяизвержении.

– Этот мальчик – ваш? – спросила наконец Стейнка, которая сейчас взяла девочку на руки. Малышка слабо кашляла на материнском плече, и было заметно, как ее отощавшее от голода тельце зябко дрожит мелкой дрожью в объятьях матери. Ее шерстяные носочки потемнели от влаги.

– Этот мальчик ничей. Он сам себе хозяин, разом и сын, и отец, да, а также и святой дух. Но нам было поручено за ним присматривать. Его отец был моим побратимом, это покойный Эйлив из Перстовой хижины.

– А, так это его сын? Вот уж он был врун, каких мало!

– Наш Эйлив у нас – один из лучших.

– Да, понятно: в те времена каждый должен был добывать себе пропитание, как мог, – но что он еще свое хозяйство завел – Боже мылостный! – да еще мелюзги наплодил! У него для этой его Гвюдни даже котелка завалящего не было! Вот, ей-богу, не надо им было собственным домом обзаводиться! Ну и вышло из этого… да, что вышло, то уж вышло!

– Я тебе запрещаю так говорить в присутствии маль…

– Нора лисья! Вот что у них было! Богомерзкая лисья нора!

– Я бы попросил вас не высказываться так об отце… об умершем, – наконец вмешался пастор, устремив взор в покойницкий угол. – Вы бы ведь не хотели, чтоб так же… Ну пора бы нам взяться за дела, они не ждут. Потому что, я думаю, нам