Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

Когда Макинтайр повернулся от окна к желтоватому свету, оставив на стекле исчезающий след своего дыхания, на его необычно робком лице проступила молодость и облегчение. Он подошел к кровати, аккуратно сложил страницы своей рукописи, разорвал их пополам и еще раз пополам и выкинул в мусорный пакет. Потом взял пачку сигарет и подошел к Вернону Слоуну, который лежал в очках для чтения, уставившись в «Сэтердей ивнинг пост».

— Покурим, Вернон? — спросил он.

— Нет, спасибо, Мак. Я закашливаюсь, когда выкуриваю больше одной-двух в день.

— Ну ладно, — сказал Макинтайр, закуривая сигарету. — Может, в шашки сыграем?

— Нет, спасибо, Мак. Я что-то устал, так что почитаю чуть-чуть.

— Что-нибудь интересное пишут на этой неделе, Вернон?

— Да, есть пара хороших статей. — Он улыбнулся, обнажив почти все свои белоснежные зубы. — Что с тобой, приятель? Тебя что-то гложет?

— Все нормально, Вернон, — ответил Макинтайр, вытягивая спину и худые руки. — Все нормально.

— Закончил наконец свое письмо?

— Да, пожалуй. Проблема в том, что я не знаю, о чем писать.

Взглянув на широкую спину Малыша Ковача, который сидел на кровати в другом конце палаты, утопая в своем безразмерном фиолетовом халате, Макинтайр подошел к нему и положил руку на огромное атласное плечо:

— Ну?

Малыш резко обернулся, взгляд его был недобрый:

— Что — ну?

— Ну и где борода?

Малыш рывком открыл шкафчик, вытащил бороду и бросил ее в руки Макинтайра:

— На. Нравится? Жабирай.

Макинтайр поднес ее к ушам и нацепил резинку на голову.

— Резинку надо бы потуже. Ну как тебе? Когда зубы выну, будет еще лучше.

Но Малыш не слушал. Он копался в шкафчике в поисках бинта.

— Вот, и это тоже вожьми. Я не хочу этим жаниматьша. Ешли хочешь, найди кого-нибудь другого.

В этот момент, сияя, тихо подошел Джонс:

— Ой, так ты поучаствуешь, Мак? Передумал?

— Джонс, поговори с этим безразмерным сукиным сыном, — сказал Макинтайр, подергивая бородой. — Он решил все бросить.

— Ну как так, Малыш? — заканючил Джонс. — Без тебя ничего не получится. Это же ты все придумал.

— Шкажал же, — ответил Малыш, — не хочу этим жаниматьша. Ешли хочешь, поищи другого дурачка.

В десять выключился свет, а значит, можно было не прятать виски. Больные весь вечер тайком выпивали в туалете и теперь сбились в веселые компании по всей палате с негласного благословения дежурной сестры («раз в год можно»). Никто не обратил внимания, как незадолго до полуночи три человека аккуратно вытащили из шкафчика для белья простыню и полотенце, а потом ушли по коридору в сторону уборной у первой палаты.

С бородой в последний момент возникла заминка: она так плотно покрывала лицо Макинтайра, что беззубого рта было почти не видно. Джонс решил проблему, вырезав два небольших участка для подбородка, которые приклеили кусочками липкой ленты.

— Ну вот и все. Идеально. Теперь, Мак, закатай пижамные штаны, чтобы из-под простыни торчали голые ноги? Понял зачем? Где твоя швабра?

— Джонш, ничего не получаетша! — трагически воскликнул Малыш. Он стоял совершенно голый в белых шерстяных носках, пытаясь закрепить булавкой полотенце на бедрах. — Эта шволочь не держитша!

Джонс прискакал на помощь, и через некоторое время все было готово. Нервно допив виски Джонса и выбросив бутылку в корзину для белья, они выскользнули в коридор и вступили во тьму первой палаты.

— Готовы? — прошептал Джонс. — Ну все… Вперед.

Он резко включил верхний свет, и тридцать лиц зажмурились от неожиданности.

Сначала вошел 1950-й — истощенный полупарализованный старик с подрагивающим посохом. За ним, улыбаясь и поигрывая мышцами, вбежал Новый год в виде огромного младенца в подгузнике. На миг повисла тишина, и было слышно лишь постукивание посоха, потом раздался смех и одобрительные возгласы.

— Штарый — долой! — перекрикивая шум, ревел младенец.

Он комично замахивался и отвешивал тумака старику, от чего тот пошатывался и тер рукой ягодицу, двигаясь вдоль кроватей.

— Штарый — долой! Новый давай!

Джонс бежал впереди, чтобы включить свет во второй палате, где их ждали еще более бурные овации. Сестры беспомощно сгрудились у дверей — кто хмурился, кто хихикал за медицинскими масками под крики и свист публики.

— Штарый — долой! Новый давай!

Они ворвались даже в одноместную палату, где лежал безнадежный больной, и когда включился свет, сквозь окошко кислородной палатки было видно, как тот изумленно моргает при виде двух буйных клоунов, скачущих возле кровати. Наконец он понял, что происходит, и улыбнулся своей желтой улыбкой, а они перешли в следующую одноместную палату, потом еще в одну и наконец добрались до третьей общей палаты, где их друзья хохоча толпились в проходе.

Едва успели разлить, как из радиоприемников зазвучала «Старая дружба»[24] в исполнении ансамбля Гая Ломбардо, и вскоре отдельные выкрики растворились в большом нестройном хоре, в котором солировал Малыш:

Забыть ли старую любовь

И не грустить о ней?

Пел даже Вернон Слоун — он сел на кровати и дирижировал в такт музыке рукой со стаканом воды. Пели все.

За дружбу старую — до дна!

За счастье прежних дней!

Когда песня кончилась, все бросились жать друг другу руки.

— Удачи тебе, парень!

— И тебе выбраться отсюда в этом году.

По всему седьмому корпусу ходили мужчины в поисках рукопожатий. Под шум радио они повторяли снова и снова: «Удачи тебе», «И тебе выбраться отсюда в этом году». Тихо стоя возле кровати Малыша Ковача, на которой лежал небрежно брошенный смятый фиолетовый халат, усталый Макинтайр поднимал бокал и улыбался толпе своей беззубой улыбкой, а Малыш что-то кричал ему в ухо, приобняв тяжелой рукой.

С писателями, пишущими о писателях, легко может случиться ужасный литературный выкидыш; это все знают. Начни рассказ с предложения «Крейг затушил сигарету и кинулся к пишущей машинке», и в США не найдется ни одного редактора, которому захочется прочитать дальнейшее.

В этом смысле будьте спокойны: перед вами самый обыкновенный, совершенно реалистичный рассказ про таксиста, кинозвезду и знаменитого детского психолога — это я обещаю. Но в самом начале вам придется все-таки потерпеть, потому что писатель в этой истории тоже есть. Я не буду называть его Крейгом и могу поручиться, что он не окажется единственным Чутким Человеком среди героев, но к его постоянному присутствию нужно все-таки привыкнуть, и лучше сразу смириться с тем, что вести себя он будет так же неловко и навязчиво, как чаще всего и ведут себя писатели — что в литературе, что в жизни.