Передышка - Примо Леви

Русские на него почти не обращали внимания. Только один старичок попросил показать кольцо поближе и спросил, сколько оно стоит. Чезаре, не моргнув глазом, сказал: «Сто» (за золото слишком скромно, за медь преступно много). Старик предложил свои условия — сорок, Чезаре выразил негодование и обратился к следующему. Так он прошелся по всей платформе в поисках того, кто больше даст, и рассчитывая, когда раздастся свисток к отправлению, быстро совершить сделку и вскочить в поезд на ходу.

Пока Чезаре демонстрировал кольцо одним, другие, глядя на него недоверчиво, горячо переговаривались. Наконец паровоз засвистел, Чезаре всучил кольцо самому щедрому из потенциальных покупателей, положил в карман пятьдесят рублей и проворно вскочил в отходящий поезд. Поезд между тем проехал несколько метров и резко затормозил.

Чезаре задвинул вагонную дверь и через узкое оконце следил за происходящим на платформе — сначала с торжествующим видом, потом растерянно и, наконец, со страхом. Человек, купивший кольцо, показал его односельчанам, а те стали передавать его из рук в руки, крутить, вертеть и разглядывать со всех сторон, выражая явное сомнение и неодобрение. Поняв, что его обманули, неудачливый покупатель решительно направился вдоль состава в надежде отыскать Чезаре. Труда это не составляло, поскольку только в нашем вагоне была закрыта дверь.

Дело принимало плохой оборот. Русский, который явно большой сообразительностью не отличался, возможно, сам бы и не догадался, где прячется Чезаре, но несколько человек энергично жестикулировали, указывая ему в сторону нашего вагона. Одним рывком Чезаре отскочил от окошка и заметался в поисках спасения: хватая все, что попадалось ему под руку, он накидал в угол одеяла, мешки, куртки и зарылся в них. Видно его не было, но, прислушавшись, можно было услышать из глубины этой кучи слабые приглушенные ругательства и мольбу.

Русские уже подошли и стали стучать кулаками по вагону, когда поезд вдруг дернулся и начал набирать скорость. Чезаре вылез из своего укрытия. Он был белее мела, но держался как ни в чем не бывало.

— Пусть попробуют теперь догнать! — сказал он.

На следующее утро, когда солнце уже светило вовсю, поезд остановился в Казатине. Это название было мне как будто знакомо: где я мог его слышать или читать? В военных сводках? Нет, у меня было такое чувство, что гораздо позже, в самое недавнее время: кто-то вскользь называл мне этот город, причем не до, а после Освенцима, разрубившего надвое цепь моих воспоминаний.

И вот смутное воспоминание материализуется: как раз под нашим вагоном на платформе я вижу Галину, девушку из катовицкой комендатуры, переводчицу, машинистку и плясунью; я вижу Галину из Казатина. Я вылезаю поздороваться, радуясь и удивляясь невероятной встрече. В такой бескрайней стране встретить единственную русскую подругу! Разве это не чудо?

Галина не очень изменилась. Разве что одета получше и манерно закрывается от солнца зонтиком. Я тоже не изменился, по крайней мере внешне. Может быть, уже не так изможден и жалок, но одет все в ту же рванину. Только теперь я не нищий: у меня за спиной поезд, который тянет медленный, но надежный паровоз, с каждым днем приближая меня к Италии. Она желает мне счастливого пути, мы в спешке обмениваемся смущенными фразами — не на ее и не на моем языке, а на языке захватчиков, и снова расстаемся, потому что поезд трогается. Сидя в тряском вагоне, все дальше увозящем меня от Казатина, я вдыхаю запах дешевых духов, оставленный на моей ладони ее ладонью, радуюсь, что встретил ее, грущу, вспоминая проведенные с ней часы, недосказанные слова, упущенные возможности.

Подъезжаем к Жмеринке настороженно, у нас еще свежи в памяти безрадостные дни, проведенные здесь несколько месяцев назад, но поезд даже не сбавляет скорости, и вечером девятнадцатого сентября, быстро миновав Бессарабию, мы уже у реки Прут, по которой проходит граница. В кромешной темноте, как своеобразное прощанье, — стремительный и беспорядочный обыск в эшелоне, который советские пограничники проводят в поисках рублей (как они говорят), потому что провозить за границу рубли запрещено. Впрочем, у нас их и не осталось. Переехав мост, мы ложимся спать уже на том берегу, с волнением ожидая восхода солнца над румынской землей.

С первыми лучами мы отодвигаем вагонные двери, и нашим глазам неожиданно открывается знакомый сердцу пейзаж: не пустынная доисторическая степь, а зеленые холмы с сельскими домиками, стогами сена, виноградными шпалерами. И таинственной кириллицы больше не видно: как раз напротив нашего вагона на покосившемся деревянном строении купоросного цвета очень понятно написано: «Paine, Lapte, Vin, Carnaciuri de Purcel»[34]. И, словно иллюстрируя эту вывеску, перед входом стоит женщина, вытягивает из корзины у своих ног длинную колбаску, от которой отмеривает куски пядью, как отмеривают шпагат.

Ходят такие же, как у нас, крестьяне с обожженными солнцем щеками и носами и бледными лбами, в черных штанах и куртках, с цепочками от карманных часов на животе; девушки, пешие и на велосипедах, одеты почти как наши, их можно принять за жительниц Венето или Абруцци. Козы, овцы, коровы, свиньи, куры… Но вот, словно разрушая возникшую у нас иллюзию сходства с родными краями, перед железнодорожным переездом останавливается неизвестно откуда взявшийся верблюд. Изнуренный, в клоках серой шерсти, нагруженный мешками, он высокомерно, с дурацкой торжественностью поводит своей похожей на заячью головой. Местный язык вызывает противоречивые чувства: корни и окончания знакомые, но, развиваясь в течение веков рядом с другими, чужими и дикими языками, он смешался с ними, загрязнился: слова звучат знакомо, а смысл их непонятен.

На границе происходит сложный и мучительный процесс пересадки из поломанных советских вагонов в такие же поломанные, но соответствующие ширине западной колеи. Некоторое время спустя мы подъезжаем к станции Яссы, где состав разделяют на три части и загоняют в разные тупики — верный признак того, что мы застрянем здесь на много часов.

В Яссах происходят два примечательных события: появляются из небытия «лесные девушки» и исчезают все «румынские» супружеские пары. Конспиративный провоз двух немок через советскую границу, потребовавший большой смелости и тонкого расчета, осуществила группа итальянских военных. Всех подробностей мы так никогда и не узнали, но поговаривали, что последнюю, самую опасную ночь, когда эшелон пересекал границу, их спрятали под вагоном, между буксой и рессорами. Утром мы увидели их прогуливающимися по платформе в Яссах; одетые в измазанную сажей и копотью советскую форму, они держались нахально и самоуверенно: теперь им нечего было бояться.

В это же самое время в вагонах «румын» разразились жестокие семейные ссоры. Многие из тех, кто работал в дипломатическом корпусе, демобилизовался или дезертировал из АРМИРа, за время пребывания в Румынии успели жениться на румынках. В конце войны почти все предпочли вернуться в Италию, и русские выделили им пассажирский поезд, который должен был доставить их в Одессу, где они собирались пересесть на пароход. Но в Жмеринке они попали в наш товарный эшелон и разделили нашу судьбу, причем не известно, с умыслом это было сделано или по недосмотру. Румынские жены сердились на своих итальянских мужей; они были по горло сыты неожиданностями, приключениями, кочевой жизнью. Теперь они приехали на румынскую территорию, к себе на родину, и хотели здесь остаться. Не слушая никаких возражений, они ругались, плакали, пытались силой вытащить из вагонов своих мужей, сбрасывали на землю чемоданы, хозяйственную утварь, а их испуганные дети громко кричали. Прибежали русские солдаты из конвоя, но ничего не поняли и просто смущенно смотрели.