Самарканд - Амин Маалуф

Я протянул Мирзе Резе письмо Учителя. Он чуть было не вырвал его из моих рук и, хотя в нем было несколько страниц, не торопясь прочел его целиком, напрочь забыв о моем существовании.

Я дождался, когда он закончит, чтобы завести речь об интересующем меня предмете. Он ответил мне на смеси персидского и французского следующее:

— Книга у солдата, урожденного кирманца. Кирман и мой родной город. Он обещал прийти повидаться со мной послезавтра, в пятницу. Надо будет заплатить ему, не за книгу, а за услугу. Как на горе, у меня ни гроша.

Я не колеблясь достал из кармана золотые монеты, посланные ему Джамаледдином, и столько же добавил от себя. Он был доволен.

— Возвращайся в субботу. Если это угодно Богу, Рукопись будет при мне, я тебе ее отдам, а ты отвезешь Учителю в Константинополь.

Я сидел на балконе своего гостиничного номера под выцветшим зонтом, накрыв лицо мокрой салфеткой, и с удовольствием вспоминал о цыпленке в абрикосах и прохладном ширазском вине, пахнущем дикими травами. Над городом поднимались ленивые звуки, в солнечных лучах кружились, посверкивая, пылинки.

Этот день, 1 мая 1896 года, стал поворотным в истории Персии.

Я не сразу услышал, как кто-то яростно — по-видимому, уже изрядное время — барабанит в мою дверь, а услышав, потянулся, вскочил и как был — босой, с волосами, прилипшими ко лбу, с поникшими усами, в купленном накануне аба нараспашку — бросился открывать. Стоило мне отодвинуть засов, как дверь распахнулась. На пороге стоял Фазель. Толкнув меня внутрь, он запер дверь и что было мочи принялся трясти меня за плечи.

— Проснись, еще четверть часа, и ты — покойник!!!

То, о чем он поведал мне в нескольких рубленых фразах, благодаря телеграфу станет известно всему миру лишь на следующий день.

В полдень персидский сюзерен отправился в Шах-Абдоль-Азим на пятничную молитву. По случаю юбилея он облачился в парадное платье, шитое золотыми нитками и отороченное бирюзой и изумрудами. На голове у него была шапочка с пером. В храме он прошел на свое обычное место, где для него раскатали ковер. Перед тем как встать на колени, он поискал глазами своих жен и сделал им знак следовать его примеру, указав на место позади себя, затем разгладил свои длинные, закрученные кверху белые с голубым отливом усы. Охрана тем временем сдерживала верующих и священнослужителей, желавших взглянуть на него. Со двора доносились не утихающие приветственные крики. Царские жены двинулись к нему. И тут среди них затесался какой-то мужчина, одетый в шерстяное рубище, напоминающее облачение дервишей. В руках он держал бумагу. Шах надел очки, чтобы прочесть протянутое ему прошение, как вдруг раздался выстрел. Под листом бумаги был спрятан пистолет. Пуля поразила шаха в самое сердце, он успел только вымолвить «Поддержите» и рухнул замертво.

В поднявшейся суматохе первым пришел в себя великий визирь. «Рана не смертельная!» — вскричал он, приказал очистить помещение от толпы и отнести шаха в карету. А потом до самого Тегерана обмахивал его и поддерживал в сидячем положении. В Тебриз между тем, где губернаторствовал наследный принц, были посланы гонцы.

Жены шаха обступили убийцу и вместе с толпой набросились на него, срывая с него одежду и нанося ему удары. Еще немного, и его растерзали бы, но тут вмешался полковник Кассаковский, командующий казачьей бригадой, и спас убийцу с тем, чтобы можно было допросить его. Странным образом орудие преступления исчезло и так и не было найдено. Прошел слух, будто его подобрала какая-то женщина и спрятала под чадрой. Зато остался лист бумаги, послуживший прикрытием для пистолета.

Разумеется, обо всем этом я узнал много позже. В тот миг Фазель был лаконичен:

— Этот сумасшедший Мирза Реза убил шаха. При нем нашли письмо Джамаледдина. Там упомянуто твое имя. Оставайся в персидском наряде, возьми деньги и паспорт, больше ничего. И беги в американскую миссию.

Моей первой мыслью было: а как же Рукопись? Получил ли Мирза Реза ее этим утром? Поистине, я еще не представлял себе всю серьезность своего положения: пособничество в убийстве главы государства… Это я-то пособник! Я, явившийся на Восток исключительно ради поэзии! Однако все было против меня и, как это ни абсурдно, обличало. Любой полицейский, любой судья просто не мог не заподозрить во мне виновного!

Фазель стоял на балконе и смотрел на улицу, но внезапно присел и крикнул охрипшим голосом:

— Казаки уже здесь, ставят оцепление вокруг гостиницы!

Мы бросились к лестнице и вмиг очутились в холле, где пошли тише, стараясь выглядеть степенно и не вызывать подозрений. В дверях показался офицер с русыми волосами. Надвинув фуражку на глаза, он шарил ими, пытаясь отыскать кого-то. Фазель успел шепнуть мне: «В миссию», а сам двинулся по направлению к русскому. Послышалось:

— Полковник!

После чего они обменялись чинным рукопожатием и соболезнованиями. Благодаря тому, что Кассаковский был частым гостем в доме отца Фазеля, я получил несколько секунд отсрочки и поспешил воспользоваться ими. Закутавшись в свой аба, я углубился в сад, превращаемый казаками в укрепленный рубеж. Они спокойно пропустили меня, рассудив, что старший по званию уже установил мою личность. Я вышел за ограду и направился к улочке справа от меня, ведущей к Посольскому бульвару. Миссия была в десяти минутах ходьбы.

Однако у входа на улочку был пост из трех часовых. Пройти мимо? Слева от меня была другая улочка, я подумал, что лучше свернуть на нее, а уж потом взять правее. Избегая смотреть в сторону солдат, я пошел по этой улочке: еще несколько шагов, и ни они меня, ни я их больше не увижу.

— Стой!

Что делать? Остановиться? Но произнеси я хоть слово, сразу станет ясно, что я едва говорю по-персидски, у меня потребуют предъявить документы и арестуют. Бежать? Этим я признаюсь в своей вине, меня без труда догонят, а оправдаться уже не смогу. Для того чтобы сделать выбор, в моем распоряжении были доли секунды.

Я решил продолжать идти как ни в чем не бывало, словно я не слышал окрика. Вновь прозвучал приказ остановиться, затем раздался звук заряжаемых карабинов и шагов. Я перестал рассуждать и бросился бежать, инстинктивно выбирая самые темные и узкие улицы. Солнце уже село, через полчаса должно было стемнеть.

Я пытался на бегу молиться, но у меня выходило только одно: «Господи! Господи!» Было похоже на то, что я уже умер и барабанил в дверь рая.

И она отверзлась. Эта самая дверь. Крошечная такая, едва заметная в заляпанной грязью стене. Чья-то рука протянулась ко мне, я ухватился за нее, меня втащили внутрь, и дверь захлопнулась. Я боялся открыть глаза, испытывая разом страх, неверие, отчаяние. Снаружи донесся топот копыт.

Три пары насмешливых глаз, принадлежавших трем женщинам с открытыми лицами, с такой нежностью взирали на меня, словно я был младенцем. Старшая, лет сорока, сделала мне знак следовать за ней. В глубине сада, в котором я оказался, имелась крошечная хибарка, в которой меня посадили на плетеный стул и оставили, жестом дав понять, что скоро вернутся. Выражение лица и магическое слово andaroun — «внутренний дом» успокоили меня. Солдатам вход на женскую половину дома воспрещен!