Опасная связь - Серж Жонкур

Когда он вернулся в свою квартиру, там было холодно из-за раскрытого настежь окна. Но он оставил все как есть и, не включая свет, сел на постели, чтобы расшнуровать кеды, и успокоился, лег в холоде. Снаружи не было слышно никакого шума, только звуки голосов, говоривших между собой, большой неровный разговор. Людовику надо было успокоиться, по ту сторону деревьев все еще горел свет, этого он и опасался, услышать прибытие «скорой». Он с силой выдохнул, надо было успокоиться, всякий раз ужасно сознавать, что зашел слишком далеко. Он всегда остерегался этих лишних ударов, импульсивность у него могла принимать такие пропорции, которые он плохо контролировал. Уже мальчишкой, когда он играл, мать говорила ему: «Ты чувствуй свою силу, остановись…» Надо было закрыть это окно и успокоиться, он не осмеливался выглянуть наружу, увидеть то, что было слышно, догадаться о том, что было видно. В конце концов, они сами на это нарывались, он успокаивал себя. Но все-таки нехорошо так взрываться, это все из-за Авроры и Ричарда, он это прекрасно чувствовал. Была опасность, что эта пара может вынудить его делать глупости, и тут он услышал вдалеке, в тишине задних улиц, сирену спасателей, клаксон, сильный и медленный, который приближался к дому, и он почувствовал, как его охватывает липкое беспокойство, когда машина остановилась здесь, совсем рядом, перед дверью этого двора, оставив включенным мотор.

Его ничем не пронять. Ничем и никогда не пронять. После того что он пережил, его ничто больше не напугает. Когда видишь по лицу любимой, что болезнь день за днем побеждает. Когда осознаешь день за днем меру своего полнейшего бессилия перед чужой болезнью. Когда болтаешься месяцами в тревогах, которые говорят тебе только о смерти. Когда день за днем ждешь новых диагнозов, которые беспрестанно отправляют тебя к полнейшей невозможности что-либо сделать и ты вынужден принять, что, несмотря на всю свою любовь, которую питаешь к своей любимой, ничем не можешь ей помочь, ничем, после этого уже ничего не боишься. Его сила происходила отсюда, из того, что он все потерял, и отныне его уже ничем не пронять, уже ничто не заставит его испугаться или замерзнуть, ничто.

Во вторник вечером по возвращении домой Людовик включил телевизор и, не раздеваясь, лег на кровать. Ритуал состоял в том, чтобы посмотреть выпуск местных новостей на канале «303», затем в девятнадцать часов переключиться на региональный «Франс-3» ради ощущения, будто ненадолго побывал дома. Два дня он ждал, что с ним заговорят об австралийцах, знал, что так или иначе эта история вернется бумерангом прямо ему в морду, либо владелец дома объявится, либо легавые, в конечном счете много кто мог потребовать у него отчета по поводу того удара кулаком, разбитого усилителя и того белобрысого типа, он ведь по-прежнему не знал, до какой степени покалечил его. Да и не хотел этого знать. Первый, кто должен бы с ним поговорить об этой истории, был Ричард или, может, Аврора, но пока ничего такого не случилось.

В итоге той ночью спасатели оставались там долго, больше часа. Лежа в темноте с приоткрытым окном, Людовик все слышал: звуки и движения, на улице остановилась вторая машина, шум ее мотора добавился к шуму первой, потом были и другие машины, хлопали дверцы, решетчатая дверь вестибюля открывалась и закрывалась несколько раз подряд, во дворе слышалось множество голосов. После второй машины спасателей на место прибыли четверо полицейских. Людовик старался следить за всем этим из своего окна, ему видна была часть гостиной в квартире на третьем этаже. Во дворе двое врачей разговаривали с полицейским, ему с высоты слышны были только портативные рации, которые беспрестанно и довольно громко потрескивали.

Он забеспокоился, лишь когда услышал звонок к Авроре, должно быть, полицейские спрашивали объяснений у Ричарда – как у соседа снизу или как пожаловавшегося соседа, – пытаясь выяснить, не он ли нанес этот удар кулаком, а если не он, то кто другой… Прислушавшись, он уловил только обрывки разговоров как по-французски, так и по-английски, которые перемешивались между собой, скорее спокойных, без особых излияний и нервозности, это было своего рода ледяное спокойствие, оттененное звуками всех машин, чьи моторы работали вхолостую, и переговорных устройств.

Через довольно долгое время во двор спустились двое австралийцев, потом полицейские и пожарные, и наконец пострадавший: его спустили на носилках, очевидно снабдив шейным фиксатором и капельницей. Людовик наблюдал за этими хождениями туда-сюда, опасаясь только одного – увидеть, как все эти головы поднимутся и посмотрят в сторону его дома, его окна. Поэтому он держался тени, боялся, как бы уже не прозвучало его имя, как бы не была подана жалоба, но из всех этих индивидов, ходивших взад-вперед, он так и не увидел ни одного, кто поднял бы глаза к его окну, верный знак того, что Ричард не заговорил. А что касается остальных, то они так и не поняли, кто это был, полицейский или нет, и откуда взялся. Потом все успокоилось, больше не было слышно ни звука, ни рокота моторов, ни музыки – ничего. Однако, несмотря на эту великую тишь, ему не удавалось заснуть.

Если выглядишь таким сильным, неудобство в том, что другие никогда о тебе не беспокоятся, всегда считают тебя крепким. Каждый считал, что Людовик способен превозмочь все, что это превосходство над другими, проявившееся еще в школе, приложимо ко всему, что он и повзрослеть должен немного раньше, чем остальные, и не должен позволять никому впечатлить себя. Это другие загнали его в угол, в эту роль здоровяка, начиная с родителей, которым это доставляло своего рода животную гордость, и поэтому, чтобы не разочаровать их, он стал им подыгрывать. Даже когда у него была тяжелая простуда, он не хотел в этом признаваться, ничего не показывал, терпел и жар, и обжигающую боль в горле. Остальные-то преувеличивали эти симптомы, чтобы их пожалели, и по их бледности было видно, что у них ангина или грипп. Он же, даже будучи больным, отрицал это и сохранял розовый цвет лица. Его интерес был в том, чтобы не привлекать к себе внимания, оставаться свободным, чтобы его оставили, черт возьми, в покое. И впоследствии во всем, что касалось эмоций, делал то же самое, ничего не показывал, замыкался в себе вплоть до того, что казался бесчувственным или безразличным. И в школе, и в округе они все всегда заблуждались, считая его непоколебимым, тогда как он сам, в сущности, абсолютно не был уверен, что хоть в чем-то превосходит других.

Однако в течение двух дней им владел страх, по крайней мере опасение, как бы с ним снова не случился удар. С его выносливостью можно покончить в любой момент, в любое мгновение можно ее отменить, позволив обуять себя тревоге, которой предоставляют слишком много места. Быть сильным значит сознательно, умышленно недооценивать опасность, в то время как быть слабым значит переоценивать ее, но тем вечером он здорово себя напугал.

Австралийцы съехали в понедельник, во всяком случае, в понедельник вечером их там уже не было. Большая шестикомнатная квартира снова погрузилась в темноту, и это продлится наверняка еще несколько недель, прежде чем не прибудут невесть откуда новые съемщики. Эта история неотступно преследовала Людовика, он не знал, что стало с тем парнем: просто ли он побывал в отделении «Скорой помощи», или же до сих пор там – удар в лицо может плохо обернуться. А поскольку свою квартиру он «втихую» снимал у своего босса, то привлекать к этому лишнее внимание ему было совсем ни к чему. Вплоть до того вечера остальные обитатели дома видели в нем только сдержанного и услужливого типа, который никому не доставляет проблем, и вовсе не стоило, чтобы его начали остерегаться.