И на дерзкий побег - Валерий Николаевич Ковалев

имя Ермил и являлся старостой, а узкоплечий Фокий исполнял обязанности казначея.

Назвали себя и гости, вслед за чем хозяева попросили рассказать о себе подробнее. Те рассказали, ничего не скрывая.

— Бесовская всё-таки ваша власть, — нахмурился Киприян. — Не от Бога.

— Истинно так, брат, — поддержали его Фокий с Ермилом.

Трибой хотел было возразить, но Лосев наступил под столом ему на ногу, мол, помалкивай.

Последовал ещё ряд вопросов, касавшихся «мирских» дел, а потом Киприян взглянул на Громова.

— Откуда будешь родом?

— Из Беларуси.

— Знаю такую, поведай о себе.

— Ну что сказать? — пожал плечами. — Родился в Гомельской области, деревня Алексеевка, в семье кузнеца. Там же учился в школе, а когда подрос, стал подручным у отца. Затем выучился в районе на механика, работал в леспромхозе. В тридцать девятом призвали на флот, затем война. Командовал бронекатером, дошёл до Бреслау. По дурости попал в лагерь, откуда сбежал с такими же, как и я, фронтовиками. Такая вот история, — вздохнул.

— Крещёный?

— Да.

— Церковь посещал?

— Нет, был комсомольцем.

— А почему решил пристать к нам? — наклонился вперёд Фокий.

— Хочу остаться в России. Китай не по мне.

Наступило долгое молчание, прерванное Киприяном.

— Нашу веру примешь? — поднял на рассказчика глаза.

— Приму, — не отвёл взгляда. — И буду соблюдать. Моё слово верное.

Ермил с Фокием довольно закряхтели.

— Ладно, — поднялся уставщик из-за стола.

— Располагайтесь, отдыхайте. На вечерней молитве решим про тебя, Алексий, — назвал Громова по имени.

Стуча посохом, направился к двери. Подручные, встав, двинулись следом.

— Переговоры вроде прошли нормально, — оценил Лосев, когда все трое удалились.

— Вроде того, — глядя в окошко, согласился Шаман. — Серьёзные старики.

— Так что быть тебе, Лёха, старовером, — подмигнул Громову Трибой.

Принялись устраиваться. Автоматы и подсумки повесили на вбитые в стену колышки, туда же, сняв, определили верхнюю одежду. Стали разбирать мешки.

За спинами скрипнула дверь, оглянулись. В избе появились парень и девица. Русоволосые, лет по пятнадцати.

— Доброго здравия, — чуть поклонились и прошли к столу. Парень достал из холщового мешка пару ржаных караваев, положил на столешницу. Девушка поставила липовое ведерко с молоком: «Кушайте на здоровье». Вслед за этим быстро удалились.

— Уже солнышко на ели, а мы все ещё не ели, — довольно потёр руки Трибой.

К гостинцу добавили вяленую рыбу и мясо из своих запасов. Хлеб был недавно испечённый, с кислинкой, молоко густым и пахло клевером. Пили все, кроме Орокана. Как оказалось, удэгейцы молоко не употребляют.

Подкрепившись, убрали остатки еды в ларь, завалились на нары и уснули. Проснулись на закате. Выйдя из избы, уселись на завалинку. Там свернули по цигарке, проводник закурил трубку.

Солнце висело за дальними лесами. В небе белели облака, по деревне со стороны выгона пылило стадо и растекалось по дворам. В разных местах над крышами поднимались дымки, хозяйки готовили ужин.

Примерно через час снова явились гости. На этот раз приятель Орокана Митрофан с сыном.

Митрофан оказался приземистым с длинными руками мужиком, до глаз заросшим курчавой бородой. Сын — лет двадцати пяти, рослым, с густым румянцем на щеках парнем. В руке он держал деревянный жбан с дужкой.

— Здорово — Митрофан приобнял Орокана. — Только что вернулись с Клавдием с заимки[119]. Прознали, что ты у нас, решили заглянуть.

Удэге представил спутников, пожали друг другу руки, а потом Митрофан сказал:

— Айда, мужики, в избу, мы с гостинцем.

Там приняв у сына, поставил посудину на стол:

— Давайте чашки.

Сняли чашки с полки, расселись по лавкам, Клавдий наполнил приготовленную посуду шипучей жидкостью.

— Ну, со знакомством!

Выпили.

— Брага? — довольно крякнул Трибой, утирая губы.

— Вареный на хмелю и травах мёд, — откликнулся Митрофан. — Пользительно для здоровья.

— А я слыхал, староверы не пьют, — нюхнул кружку Шаман. — Цветами пахнет.

— Бесовское зелье нет, а мёд сам Господь велел. По праздникам и с устатку. Давай, сынок, по второй, — приказал Клавдию.

Тот налил ещё, повторили. Завязался разговор. Митрофан оказался словоохотливым мужиком и рассказал, что их община часовенного толка[120]. Проживают в верховьях реки Бикин, занимаются хлебопашеством и охотой. Переселились в эти места сотню лет назад с Урала.

— Община была много больше, исправно платила подати. Царские власти особо не притесняли. Советские поначалу тоже, — вздохнул. — А потом в тридцатых началась коллективизация, всех записали в кулаки, стали разорять хозяйства и отправлять в лагеря. Мы восстали, оборонялись четыре месяца, но силы были неравные. Захватив семьи и скарб, ушли дальше в тайгу. Часть общины осталась здесь, а три десятка семей переправились через Уссури и обосновались в Маньчжурии.

— Получается, и сейчас там живут? — спросил Лосев.

— Да. Чуть в стороне от Китайско-Восточной железной дороги. Деревня Романовка. Есть там и другие. Из раскольников, тоже бежавших из России.

— Контакты поддерживаете?

— Само собой. И даже торгуем. Мы им пушнину, взамен получаем нужные товары. Те же ружья с припасами, мануфактуру и другое. Порой заходят и китайские торговцы. Доставляют, что заказываем.

— А как же граница? — удивился Трибой, на что рассказчик рассмеялся.

— Своим пограничникам дают взятки, а русских обходят стороной. Тайга, она, брат, большая.

Поговорили бы ещё, но из деревни донёсся звон колокола.

— Засиделись мы у вас, пора на молебен, — поднялись с лавок староверы.

— А жбан? — кивнул на посудину Громов.

— Вернёте, когда допьёте, — сказал Митрофан и вместе с молчаливым сыном направился к двери.

— Получается, староверы живут и в Китае, — когда отец с сыном прошли под окнами, прогудел Громов.

— Получается, — согласно кивнул Лосев. — Так что, может, всё-таки пойдешь с нами? — пытливо взглянул.

— Нет, командир. Хочу остаться на родине. Чужбина не по мне.

Поутру встали под кукареканье петухов, а когда вымылись у колодца, снова появились те же парнишка и девчонка. На этот раз принесли ещё хлеба, лукошко зелёных огурцов и завернутый в холстину изрядный шмат солонины. Когда,