Люди Кода - Павел Амнуэль

Андрей остановился посреди коридора, мама нетерпеливо дернула его за руку.

— Не отставай, — сказала она. — Что там у тебя — шнурок развязался?

Андрей принялся молча объяснять, почему он не желает идти, но мама была слишком взволнована, чтобы понять его мысль, и он смирился. В конце концов, на этот раз он мог и ошибиться. Раньше не ошибался, все сбывалось, все происходило именно так, как показывал туман, но теперь могло оказаться иначе.

Он пошел вперед.

Раньше — это всего четыре раза. Он шел с Таней из школы, и туман показал, как ее сбивает машина. Это было впервые, и он просто испугался, ничего не поняв. Проводил Таню до ее дома и отправился играть в футбол. О том, что грузовик сбил Таню прежде, чем она успела войти в подъезд, он узнал, вернувшись вечером домой. Во второй раз туман показал ему, что у мамы украдут деньги, когда она будет возвращаться из сбербанка. Почти миллион, двухмесячную зарплату. Ничего, однако, в тот день не произошло, и Андрей начал забывать о тумане. А неделю спустя у матери вырвали из руки сумку, когда она выходила из сбербанка. В точности — девятьсот сорок пять тысяч. Тогда он рассказал ей о том, что видел. Напрасно. О том, как мать на него кричала, Андрей вспоминать не любил, как не любил вспоминать еще о двух случаях появления тумана. Туман показывал только неприятное.

Размышляя о своем, Андрей не заметил, как они миновали несколько коридоров и остановились перед массивной дверью, где у мамы опять проверили документы. Дверь открылась, они вошли, Андрей увидел невысокого человека с непримечательной внешностью, и этот человек сказал несколько слов, от которых в животе почему-то мгновенно стало тепло, а в затылке вязко.

Андрей закрыл глаза, потому что перед ними заплясали разноцветные круги, и тогда он увидел линии, образовавшие странную вязь букв. Надпись следовало прочитать, чтобы случилось непоправимое. Буквы походили на ивритские, но Андрей не знал иврита, мать как-то записала его в один из многочисленных кружков, но смирилась с языковой тупостью сына. Андрей вовсе не был тупым, просто он не хотел учить ни буквы эти, ни язык.

Вязкая жидкость, стекавшая, как ему казалось, из затылка на пол, стала густее патоки, а потом застыла, буквы тоже замерли, будто приклеенные, и Андрей услышал собственный голос, называвший одну за другой эти буквы, а потом составленное из них слово. И едва слово отзвучало в его мыслях подобно паролю, он почувствовал облегчение, надпись растаяла струйкой сахара, и когда в следующую секунду Андрей открыл глаза, он уже знал, что стал другим.

Это нужно было обдумать, понять, этому нужно было обучиться. Он должен был побыть один. Он мог побыть один. Нужно только захотеть. Он хотел.

Он увидел мать, стоявшую рядом, но поглощенную своими мыслями (такими же? почему нет?), Мессию, взгляд которого отражал причудливую смесь чувств и ощущений — от страха до какой-то фанатичной влюбленности, — это мешало, это Андрею было сейчас не нужно. И он отгородился от них, а от комнаты он отгородился еще раньше.

Стало темно, тихо и спокойно. Мысли плавали в невесомости подсознания, их следовало соединить вместе, и он занялся этим, подхватывая мысли на лету и сцепляя друг с другом, будто крючками. Цепочку он сворачивал спиралью и, чтобы лучше запомнить, раскрашивал в золотистые тона.

Он может быть там, где захочет, и тогда, когда захочет.

Он может не просто читать мысли, но делать их своими, отбирая у хозяев.

Он может понимать суть вещей, а если этой сути нет, он может наделять вещи новой сутью. Что это означает? Понять суть — значит суметь ее изменить. Превратить одну вещь в другую.

Он — не такой, как все?

Нет — такой, какими все будут.

Он хотел иметь друзей. Он хотел иметь много друзей, которые понимали бы его и умели все, что умеет он и даже немного больше, чтобы был спор, и даже драка; в той, московской, жизни, он любил подраться, легко, только чтобы выяснить, кто сильнее, он был сильным, но теперь это неважно, ему нужны друзья, чтобы побеждать их — не силой, а чем-то другим. Всем тем, что уже есть в нем, и чего еще нет в них.

Невесомость исчезла, ударив его по ногам.

Он вернулся. Но не в комнату, где о нем на мгновение забыли и мать, и Мессия.

В полной темноте он стоял перед уходящей в бесконечность полупрозрачной стеной, на поверхности которой светились имена. Одним из них было его имя. И его нужно было найти.

x x x

Людмилу вела вперед сила, которой она не находила названия. Да и не искала. Ей было хорошо. Все удавалось. Ее узнали, ее повели к Мессии. Почему узнали? Для чего повели? Вполне логично, с ее точки зрения, Людмила объяснила себе, что на улицах Кфар-Хабада, среди нелепых лисьих шапок и черных широкополых шляп она выглядела белой вороной, и потому ее непременно должны были отвести к Нему, чтобы Он знал — с Ним не только иудеи, но и самые-самые православные христиане, к каковым Людмила себя причислила без малейших сомнений.

Андрей спотыкался, ему здесь не нравилось, он ничего не понимал по мальчишеской дурости, и Людмила взяла сына за руку. Их ввели в дом, и ей почудилось, что стены чуть-чуть светятся, а от каждого человека исходит какой-то невидимый упругий поток энергии, который подталкивал ее, показывая дорогу. Дверь открылась, и она вошла. Андрей отступил назад, но она уже забыла о сыне.

Перед ней стоял Мессия.

Он улыбнулся и сказал несколько слов, обращаясь к кому-то поверх ее головы. Она искала взгляд Мессии и, встретив его, поняла, что больше не отпустит. Об этом мужчине она мечтала всю жизнь. Хоть на край света. В огонь и воду.

Сколько они так стояли? Минуту, не больше. За эту минуту Мессия рассказал о себе все. И все узнал о ней. Как в шесть лет она едва не умерла от дифтерита, и ей делали трахеотомию, след на шее виден до сих пор. Как в двенадцать она едва не сошла с ума, потому что в подъезде на нее набросился пьяный мужик и пытался что-то с ней сделать, и она визжала, но ни одна сволочь не высунула носа из квартиры, а мужик, видно, испугался и ушел, изорвав на ней платье и оставив на шее и щеках мерзкие следы влажных губ. Как в шестнадцать она влюбилась в одноклассника и сдуру рассказала ему о том мужике, потому что ничего более ужасного с ней в жизни не происходило, и нужно было кому-то об этом сказать — родителям она в тот вечер не сказала ни слова, они орали на нее за разорванное платье, их не интересовала причина. А мальчишка ударил ее и назвал мерзким словом, и с того вечера долгих семь лет она видеть не могла мужчин — ни в каком качестве: ни друзей, ни любимых, ни даже коллег. А все думали, что она недотрога и мнит о себе. И только Илье как-то удалось… Она не знала — как, наверно, просто подошло время. Он не был лучше других — красивее или разговорчивее. Сейчас она думала, что не был. Сейчас она думала о нем совсем не так, как тогда.

И еще она сказала Мессии, что Илья вовсе не был плохим отцом, и даже мужем плохим не был тоже, он любил их, но — по— своему. Каждый человек любит по-своему. И с этим нужно либо мириться и принимать, либо уходить. Она думала, что любовь — вовсе не то, что кажется Илье. И развелась с ним. И не жалела.