Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

промаха бросала гранаты, ловко метала тяжелые китайские ножи… Покорная, послушная, она безропотно подчинялась Мохову, он был уверен: пошлет на верную смерть — пойдет. Уложив косу под кубанку, Ганна не оставила атамана и на этот раз.

Моховцы не роптали, хотя Зыковым-староверам такое ох как не по душе. Но Ефрем уважал Мохова, полностью доверял ему, ворчащих братьев грубо одернул.

— Нам — что, — сказал Венка. — Пущай хоть десяток мокрохвосток волокет, то-то красные испужаются.

— А что, Венка, полюбил бы такую деваху? — допытывался Савка. — Может, попробуешь? Атаман дюже занятый, попытай счастья.

— Сам спытай, — густо краснел Венка.

Савелий с хрустом потягивался.

— Кишка у тебя, парень, тонка. А и малинка ежевичная!

Старший Ефрем виду не подавал, что на душе погано, не нравился ему этот рейд. Япошки командуют, дураку понятно, свои только для прикрытия. Горчаков, конечно, человек известный, в газетах про него пишут. А толку? Атаман уж на что башковит, а, видать, и ему тошно.

Улучив момент — ехали рядом, оторвавшись от остальных, — Ефрем поинтересовался, что будет дальше. Мохов долго молчал:

— Стареешь, Ефрем. Бывало…

— Все к тому идем. У вас вон тоже виски покропило. Муторно чегой-то, похоже, не в свое дело мы встряли.

— Помалкивай, старый дурень! После драки кулаками не машут, раньше надо было думать.

— Так-то оно так…

Мохов злился, Ефрем задел по-больному. Поначалу предложение обрадовало Мохова — застоялся без дела, потом протрезвел. Не в горячке боя, позднее, когда уходили от погони, петляли, запутывая следы; настойчиво зудила мысль: обратно не уйти, перебьют всех в тайге. Опытный прикордонник, Мохов знал — пограничники поиск не прекратят, погонят, как волки марала, — по сопкам, распадкам, пока не настигнут. Единственное спасение — забиться поглубже в тайгу. А потом? К границе подойдут части Красной Армии, перебьют…

Невеселые мысли одолевали нарушителей. Но они продолжали идти по маршруту — невыполнение приказа означало смерть.

X

В ТАЕЖНОМ ОКЕАНЕ

С неба хлестали тугие струи, сплошная стена воды падала отвесно. Полное безветрие, штиль; дробный шум дождя глушил звуки; земля раскисала.

С крутых кремнистых сопок низвергались стремительные, бурные ручьи, густая трава податливо ложилась под копыта коней. «Настоящий тропический ливень, — подумал Горчаков. — В России таких не бывает». Как все эмигранты, нашедшие приют в Китае, Горчаков называл Россией земли за далеким Уральским Камнем[124].

Правда, было еще где-то на юге ласковое солнце и теплое море, но отсюда оно казалось таким далеким и нереальным, что Горчаков о нем никогда не вспоминал, так же как старался вычеркнуть из памяти все, что было связано с безмятежным его детством и не менее беспечальным отрочеством. Старался, но не мог…

На душе было мерзко. Дождь лил не переставая, одежда превратилась в хлющ[125]. Не отсырели бы боеприпасы! Патронные коробки обернуты промасленной бумагой, под ней — двойной слой вощанки[126]. На вощанку мать клала сложенную узкой лентой влажную тряпочку, сверху — вату, туго бинтовала горло.

В детстве Горчакова мучила ангина, в горле зрели нарывы. Лохматый земский доктор Нус — осмотр больных он начинал именно с этих, произнесенных бодрой скороговоркой слов: «Ну-с», — кряхтя и распространяя вокруг крепчайший дух асмоловского табака[127], усаживался писать «рецептус».

Выписывал всегда одно и то же: полоскание борной кислотой, компресс, очистительное.

— Вы, душечка, как всегда, предвосхитили меня, — говорил доктор матери. — Абсолютно правильный выбор средств. Тэк-с, засим позвольте освидетельствовать многоуважаемого пациента. Ну-с, дитя, снимайте бурнус[128]…

Потом Нус долго с наслаждением пил вкусный чай из самовара и приятным баритоном рассказывал удивительные истории о чудесном напитке, завезенном некогда на Русь из сказочного Китая китайским негоциантом по имени Сам-Пью-Чай.

Нус дальше губернского города не езживал, но о далекой родине чая мог рассказывать часами. Об источнике столь обширных познаний Горчаков узнал, прочитав замечательную сказку Андерсена «Соловей». «В Китае все жители китайцы и сам император китаец». Эти слова поразили мальчика, он не раз слышал их от Нуса, очевидно, сказочник позаимствовал их у доктора…

Кто-то поскользнулся на мокрой глине и упал. Лещинский! Пышные волосы слиплись косицами, весь в грязи. Смертельно уставший переводчик походил на покорного сельского батюшку.

— Вы почему простоволосый[129]? — тусклым голосом спросил Горчаков.

— Шапку обронил. Мне бы сейчас каску солдатскую. Никакой дождь не страшен. Даже советский…

— Шутите, юноша?

— Вы находите это неуместным? Напрасно. Европейцы, скажем англичане, любят юмор, а жители туманного Альбиона знают толк в человеческих отношениях.

— Русскому человеку шутки иностранцев нередко кажутся пресными. Слишком уж далеки мы от Европы.

— Вам, командир, ближе юмор азиатский? Дело вкуса. Средневековый китайский правитель Ци-Ши, например, утверждал, что нет ничего смешнее слоновьей казни.

— Что?!

— Это один из многочисленных способов отправки нежелательного элемента в мир иной. Казнимого привязывали к доске, и специально выдрессированный слон исполнял у него на животе медленный танец.

— Оригинал ваш Ци-Ши…

— Есть и более смешные вещи. Похоже, мы сейчас мало чем отличаемся от того несчастного, привязанного к доске. Слон, правда, на нас еще не пляшет, но его отдаленный топот при желании можно услышать… Вам не смешно? Почему же вы не смеетесь, господин командир?

— Перестаньте паясничать! У вас, Лещинский, больное воображение, отсюда и интеллигентское сюсюканье насчет слоновьего топота и прочей ерунды. Вам мерещатся красные пограничники? Мистика, уважаемый. Где вы так расшатали нервы? Впрочем, мало ли в Харбине кабаков?! При желании…

— Насколько мне известно, кое-кто тоже не избегал злачных мест и даже ухитрился заполучить там премиленький объект для воздыханий. Эдакий благоуханный цветок…

— Минуту! — Горчаков схватил Лещинского за руку. — Лучше вам не продолжать. Подобное я не прощаю, и не будь вы моим подчиненным… Впрочем, не находите ли вы, господин переводчик, что наша беседа несколько затянулась?

— Пожалуй, вы правы…

— Мы еще вернемся к этому разговору, господин Лещинский. Обещаю.

— Всегда к вашим услугам.

Лещинский откинул мокрые волосы, пригладил ладонью. Не хватает железных очков — и вылитый анархист; Горчаков встречал подобных субъектов. Волосня по плечи, худосочные, костлявые, до времени согбенные, с зелеными порочными лицами и горящими глазами… Нелепый разговор расстроил Горчакова, задели не прозрачные намеки переводчика, а неверие в успех операции. Слинял фазан, пооблетели яркие перышки.

Горчаков догнал остальных. Всадники ехали шагом. Моховцы привычно тянут лямку, не впервой шататься по тайге, эти не подведут; о хунхузах Господина Хо тоже можно не беспокоиться. Но где же Лахно? О его группе, самой многочисленной, ни слуху ни духу, то ли не сумела пробиться, то ли уничтожена пограничниками. Но, жертвуя собой, люди Лахно обеспечили прорыв Горчакову, цель достигнута, участники