Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

Эта мольба не тронула далмата, но он боялся разозлить отказом вспыльчивого Орселли и позволил ему поговорить с Беатриче, отступив на несколько шагов, чтобы его не заподозрили в желании подслушать их разговор.

Беатриче была очень бледна и взволнованна. Она рассчитывала на помощь брата, и сердце ее преисполнилось невыразимой радости, когда Орселли явился так неожиданно. Но после того как юная певица увидела, что тот не только не защищает ее, но, наоборот, как будто робеет, ей показалось, что все происходящее ни более ни менее как странное сновидение или галлюцинация. Молча и неподвижно сидела девушка, потеряв всякую способность мыслить и соображать, а когда брат схватил ее за руку, она задрожала, точно к ней прикоснулась змея.

Гондольер устремил на нее взгляд невыразимой нежности.

— Дорогая моя! — произнес наконец Орсели. — Думали ли мы, что над нами разразится такое несчастье? Над тобой, такой молодой, доброй и веселой, сжалились бы даже морские разбойники. Тебя любили все за веселость и приветливость, и вот ты превратилась в игрушку человека, потерявшего давно стыд и честь! Пресвятая Дева, какое горе для бедной матери! До сих пор я исполнял все твои желания и капризы, повиновался одному твоему взгляду, одной твоей улыбке, а теперь тебе самой придется повиноваться грубым приказаниям человека, который купит тебя, как какой-нибудь товар… Скажи же мне теперь, Беатриче: понимаешь ли ты весь ужас рабства?

Хорошенькая певица повисла на шее брата и, казалось, никакая сила не была в состоянии оторвать ее от Орселли. Смелость и энергия, с которыми девушка говорила с Азаном, исчезли, и она оказалась вдруг слабым и робким ребенком, который плакал навзрыд, не стыдясь своих слез.

— О милый брат! — лепетала певица, задыхаясь от слез. — Я не хочу оставлять Венецию, не хочу покидать мать… Не хочу, чтобы дети ожидали меня напрасно… Наша старая, убогая хижина — это мой рай, а самый великолепный дом, в котором я буду жить, не имея собственной воли, покажется мне адом… Но ты силен и храбр! Ты не дашь меня в обиду… Ты спасешь меня? Не правда ли, Орселли!

— Да, я спасу тебя от позора, — отозвался гондольер каким-то странным голосом. — Ты не будешь невольницей… Да, ты права: мы были счастливы в нашей бедности, и нам грешно было жаловаться… Мы пользовались свободой, имели добрых товарищей… Солнце светило нам так ярко, а теперь… О, я думал, что стены венецианского дворца обрушатся на несправедливых судей, которые приказали связать меня и бросить в мрачное подземелье!.. Сборщик воображает, что я не могу вырвать тебя из ловушки, что я равнодушно допущу продажу моей сестры в неволю, но он сильно ошибается, если мерит меня своей меркой.

Пока гондольер говорил эти слова, Беатриче слушала их с каким-то странным благоговением, и исчезнувшая было надежда начала воскресать в ее сердце. Ласковый голос Орселли звучал в ушах молодой девушки как чудная музыка, проникал ей в душу и как будто возвещал ей избавление от страданий и слез.

Голос Азана напомнил о действительности.

— Ну что же, скоро ли вы кончите нежничать? — спросил грубо сборщик, подходя к ним.

Гондольер вздрогнул, взглянул на небо, на безмолвную толпу, на бесстрастных сбиров, на приближавшихся медленным шагом наемников, и шепнул сестре:

— Помолись Богу!

— За наших врагов, Орселли? — спросила она, удивляясь резкой перемене в голосе брата.

— Нет, сестра, не за врагов, а за меня, — ответил гондольер торжественным тоном.

— За тебя, доброго и великодушного… за тебя, который никогда не причинял никому зла?

— Все равно, — повторил нетерпеливо молодой человек. — Молись, чтобы Создатель простил мне зло, которое я сделаю… Чтобы не пала на мою голову кровь, которую я пролью.

— Как, ты хочешь убить этого человека? — воскликнула девушка, указывая на Азана Иоанниса.

— Может быть, но помолись же за меня Богу! — повторил с усилием Орселли, между тем как по его исхудалым, загорелым щекам текли крупные слезы.

— А как ты думаешь, Беатриче, — спросил он, напрасно стараясь подавить овладевшее им волнение, — примет ли Джиованна ди Понте под свое покровительство наших маленьких братьев, если с тобой вдруг случится несчастье?

— Я думаю, что она не оставила бы их… Она так добра, так любит нас!.. Да к тому же наша мать — кормилица Валериано Сиани! — добавила она с горькой усмешкой.

— Ну а что ты предпочла бы: неволю или смерть? — продолжал гондольер, внимательно вглядываясь в прекрасное лицо Беатриче. — Не предпочла ли бы ты лучше умереть, чем быть разлученной навек с близкими тебе людьми и принадлежать господину, капризы которого будут для тебя законом?

— О да, милый брат! — ответила девушка, с живостью целуя его. — Я не поколебалась бы выбрать смерть вместо неволи.

— О, если так, то умри! — крикнул он вдруг, как помешанный, поднимая свой нож. — Это единственное средство, которое осталось мне, чтобы защитить твою честь и свободу! — прибавил он, вонзив нож в сердце сестры.

Смертельно раненная, обливаясь кровью, Беатриче зашаталась и упала на землю, как колос, срезанный серпом, на глазах пораженных ужасом зрителей.

Все произошло так неожиданно, так быстро, что никто из присутствующих не успел предотвратить катастрофу.

Совершив преступление, молодой убийца направился неровными шагами к далмату, оцепеневшему от страха при виде глаз гондольера, сверкавших огнем безумия и ярости.

— Азан Иоаннис, — произнес глухим голосом Орсели. — Пролитая кровь требует возмездия, а она пролилась по твоей вине. Теперь, когда моя сестра, моя бедная Беатриче, уже избавлена от твоих козней, я уже не боюсь тебя и сделаю, что надо. Я не отступлю ни на шаг перед твоими стрелками, и даже имя дожа не защитит тебя. Ты вырвал мое сердце, но зато принадлежишь теперь мне.

Пока гондольер произносил эти слова, Беатриче испустила дух при громких криках толпы, не сводя с брата взгляда, в котором выражались любовь и прощение.

Орселли не успел исполнить свою угрозу, потому что был тотчас же окружен сбирами и сборщиком, позвавшим на помощь стрелков. Но гондольер одним порывистым движением повалил сбиров и кинулся на далмата: он изломал его жезл, заставил его встать на колени и вынудил коснуться лицом крови Беатриче.

Но сильное волнение потрясло Орселли до такой степени, что ярость его сменилась моментально полнейшим изнеможением.

Колени его подогнулись, и он, выпустив из рук Азана, грохнулся на землю, около убитой сестры.

Лицо девушки напомнило Орселли о его преступлении.

В течение нескольких минут он смотрел пристально на труп и, наконец, разразился диким смехом, похожим на хохот помешанного.

Объятая ужасом толпа расступилась перед прибежавшими стрелками, но те не осмелились, однако, целиться в убийцу. Казалось, что Бог, сжалившись над ним, лишил Орселли рассудка, чтобы избавить от мук совести и человеческого суда.