Фарландер - Кол Бьюкенен

И вот — иссохший старик на рассохшемся стуле, скрипящем при каждом неловком движении неуклюжего тела. Старик, увидевший конец и позволивший себе открыть сердце, чтобы излить сочувствие и сожаление.

Из окна высокой башни Эш видел рощицу деревьев мали в центре двора. На ветке одного из них и сидела певчая лазурная птичка, небесно-голубой хохолок которой ясно выделялся на фоне бронзовых листьев.

— Кого печалит уход, того печалит жизнь, — усмехнулся Эш.

— Знаю. — Генерал качнул головой.

Какое-то время они молча сидели в потоке солнечного света, в неторопливом кружении пылинок, два ветерана, слушающие короткую, бодрую песенку летней птахи. Призывает друга, подумал Эш. А тот уже не слышит.

— Мне бы только хотелось... — пробормотал наконец Ошо, но голос его дрогнул, и невысказанные слова как будто повисли в воздухе.

— Увидеть еще раз Алмазные горы, — закончил за него Эш цитатой из старинной поэмы. — И к милым прижаться губам.

— Да.

— Знаю, дружище.

С объявлением вендетты и отъездом трех рошунов жизнь в монастыре перешла в другое русло и будто обрела вдруг новый смысл, отсутствие которого замедляло ее прежнее течение. Даже братья постарше, предпочитавшие проводить больше времени на своих крохотных наделах, вытащили, образно выражаясь, заржавевшие клинки. Разговоры велись серьезным тоном, а смех звучал все реже.

Не затронули новые настроения разве что учеников. Большинство их просто не сознавали всей серьезности ситуации; к тому же при напряженном графике сил и времени хватало только на повседневные заботы.

Нико никогда не отличался умением заводить друзей; в этом смысле мало что изменилось и на новом месте, уединенном, отрезанном от мира. Постоянное нахождение в компании сверстников нередко утомляло его до такой степени, что он просто уходил в себя. Кто-то принимал такую отчужденность за надменность.

В прошлом замкнутость и молчаливость частенько приносили ему всевозможные проблемы, но здесь они же сработали в противоположном направлении. Другие ученики отнеслись к нему с симпатией и общались легко, на равных. Вместе с тем они чувствовали в новичке отстраненность и, узнав его получше, принимали ее не за высокомерие и заносчивость, а просто за желание быть одному. Уважая это желание, они нередко лишали Нико тех мгновений проявления подлинного товарищества, что объединяли и скрепляли всю группу. Порой доходило до того, что он, даже и жаждая их компании, не находил сил или возможностей, чтобы перебросить мостик через трещину, отделившую его от остальных.

Вот почему он так удивился, открыв в один прекрасный день, что в подобном положении оказался и еще один ученик, причем не кто иной, как Алеас.

Алеас нравился всем, но он был учеником Барахи, которого все же и презирали. Другой причиной было поведение самого Алеаса, от природы скромного и при этом обладающего блестящими способностями. Его сверстников это смущало. Сочетание несомненного таланта и скромности наводило на мысль, что Алеас в каком-то отношении выше их, а они, следовательно, ниже. На таких отношениях настоящую дружбу построить трудно.

Сходное во многом положение обоих как чужаков — пусть и не в полном смысле слова — неизбежно влекло Алеаса и Нико друг к другу. Но объединяло их не только это. Иногда они смеялись над чем-то, что казалось смешным лишь им двоим. Иногда один поддерживал другого в горячем споре. И часто они становились парой во время занятий, когда других вариантов просто не оставалось. И все же дистанция между ними сохранялась — Нико немного смущала и отпугивала уверенность выходца из Империи, тогда как Алеаса сдерживало нежелание Барахи видеть их вместе.

Монастырская жизнь оказалась совсем не такой, какой виделась Нико раньше, хотя, надо заметить, ясного представления о ней у него никогда и не было. Впрочем, какие бы смутные картины загадочного места, где людей учат убивать, ни рождало воображение, они не имели ничего общего с действительностью.

Каждый день он рубил воздух на учебной площадке, колол и душил набитую соломой куклу, скрывался от воображаемых врагов и осыпал стрелами далекие мишени. Стараясь делать все наилучшим образом, поддерживать репутацию, справляться с повседневными трудностями, юноша редко задумывался о том, как эти действия соотносятся с реальной жизнью и куда ведет путь, на который он ступил. А между тем его учили переходить некий порог — бездумно и не колеблясь. Учили с тем, чтобы однажды, когда потребуется, он смог хладнокровно убить человека.

Пока же, впрочем, день этот был еще далек. Ежедневная практика понемногу избавляла от ненужной впечатлительности, а постоянное напряжение сил отвлекало от размышлений о том, к чему это все ведет. По прошествии некоторого времени Нико вообще перестал об этом думать.

Были в новой жизни и приятные неожиданности. В какой-то момент Нико поймал себя на том, что с нетерпением ожидает сеанса медитации. Сеансы эти проходили по два раза в день, и каждый длился целый час. Некоторым они давались нелегко — главным образом тем, кто придерживался отличных от даосизма религиозных взглядов. Этого Нико понять не мог — в конце концов, от ученика требовалось лишь следование определенной практике.

Сам он истовым верующим себя не считал и всегда с трудом переносил ритуалы, исполняемые невнятно бубнящими что-то монахами в их задымленном храме, куда время от времени затаскивала его мать. И вот теперь его по-настоящему увлекали эти сеансы, проводившиеся либо в тихом зале с полированными деревянными полами и степами, либо, если благоприятствовала погода, во дворе. Религиозного содержания в этих сеансах было мало, поскольку и сами рошуны вопросами доктрины себя не утруждали. Опустившись на колени, положив руки на колени, они полностью сосредотачивались на дыхании и оставались в таком положении до удара колокола, обозначавшего истечение часа.

Со временем, научившись расслабляться и при этом сохранять концентрацию, Нико понял, что цель — полная неподвижность — вполне достижима. После сеансов он чувствовал себя посвежевшим и более собранным, заметно улучшалась и координация.

Прошло несколько недель, прежде чем Нико вспомнил, что так и не написал письмо домой. Ему даже стало не по себе от той легкости, с которой он забыл мать. В письме он сообщил, что здоров, а к сообщению приложил подробное описание обычного дня своей новой жизни, опустив при этом детали, которые могли бы вызвать у матери беспокойные мысли.

Помочь с отправкой взялся старый друг Эша по имени Кош, организовавший доставку письма в порт Чим, куда рошуны ездили за провизией. Оттуда оно ушло к одному контрабандисту, промышлявшему торговлей со Свободными портами в обход установленной маннианцами блокады. Нико надеялся, что когда-нибудь послание дойдет до адресата. Выполнив сыновний долг, Нико благополучно забыл о матери.

В День Глупца все получали выходной и могли заниматься чем угодно. Остальные ученики сбивались в группки по двое-трое, Нико же, предоставив им веселиться в меру возможностей, отправлялся на прогулку в горы, где проводил время, любуясь их величием. Такие дни превращались в подлинные праздники, напоминавшие отчасти ту счастливую пору, когда он вот так же беззаботно бродил по холмах в окрестностях их дома в компании верного Буна.