Владыка ледяного сада. В сердце тьмы - Ярослав Гжендович

Змея вьется в сторону моего запястья, поэтому я поднимаю руку и щелкаю змеей, словно бичом, после чего отпускаю ее на землю и растаптываю голову. Все это происходит за один миг, но когда моя нога отзывается резкой болью, я почти уверен, что змея меня укусила.

Нет. Просто змея уже не змея. Она подвижная полоса огня и жара. А я наступил на очаг.

– Как ты это сделала? – спрашиваю я и отряхиваю штанину. – Как ты превратила оружие в гада?

– Точно так, как ты получил яблоко. Нужно призвать изменение. Хотеть его и знать, в чем оно должно состоять. В точности. Ну, и быть там, где оно тебя услышит. Мне нельзя говорить ничего больше. Мне нельзя говорить подробно. Мне нельзя тебя ничему учить.

– Тех ты научила, – протестую я.

Она сжимает губы и медленно встает. Я вижу свет, мерцающий, как северное сияние, который охватывает Хатрун; вижу ее узкие, словно бойницы, глаза, до сего момента наполненные чернотой, но теперь разгорающиеся, словно ацетиленовая горелка. Длится это лишь миг. Один ужасный миг, а потом Хатрун садится. Огонь угасает.

– Это не я, – цедит она явственно и медленно. – И полагаю, что никто из таких, как я, хотя наверняка не знаю. Полагаю, они научились сами. Отличаются от тебя, хотя вы принадлежите к одному и тому же виду. Ты глядишь на мир таким, как тот есть, и стараешься справляться с ним, как умеешь. Ты предпочитаешь действовать. Если видишь нечто, чего не понимаешь, предпочитаешь до него не дотрагиваться. Отворачиваешься и уходишь. Предпочтешь не касаться, чем испортить. Веришь лишь в то, что имеет для тебя значение. Что можно использовать. Те – другие. Они не хотят проходить сквозь мир. Они хотят его менять. Им нет дела, поймут ли они что-то и не уничтожат ли это случайно, поскольку они уверены в своей мудрости. Верят в слова. Все описывают словами. Им нет дела до поступков. Они думают, что поступки – не главное. Совершают их мимоходом. Жаждут изменений, пусть бы те оказались больными. Ты изменения ненавидишь. Они ими питаются. Никогда не колеблются перед тем, чтобы призвать изменения, и им нет дела, что тогда случится. В этом разница между вами. Оттого они переворачивают мир вверх ногами, а ты не можешь управиться с обычным яблоком.

– Если ты – один из богов этого мира, отчего их не уничтожишь?

– Неважно, кто я такая. Это ничего тебе не даст. Я не имею права ничего менять по собственному разумению. Мне даже нельзя ничего тебе больше сказать.

– Я уже видел богов этого мира. Во сне. Ты тоже там была, Хатрун. В храме в Аль Хамме.

– Не обращай внимания на сны, – пожимает она плечами. – Если не понимаешь, что видел, лучше забудь.

– Как мог кто-то запереть тебя в клетке? Я спас тебя, Хатрун. Ты была меньше и куда более человеческой, а я тебя спас.

Она фыркает и снимает шлем.

– Скорее я спасла тебя. И продолжаю спасать. Запомни одно. Смотри на мир так, словно бы тот – мысль. Больше не могу тебя ничему научить.

– Мыслить сном? Нервью… Нерв…

– Навью? Нет, я имею в виду кое-что другое. Он настоящий, но всякая вещь в нем является и предметом, и мыслью.

– Почему ты не можешь говорить ясно?

– Потому что мне не разрешено. Таковы правила.

– А что будет, если нарушить правила?

– Равновесие падет. Случится настоящая война богов. Открытая, на уничтожение, а не такая, как сейчас. Или миру придется родиться заново. Придет вьюга беспамятства. Мертвый снег.

– Ты, конечно, не расскажешь мне, о чем речь?

– Ты сумеешь выжить, только если не будешь знать слишком много. Это не те вещи, которые имели бы для тебя значение. С тебя хватит и того, что у тебя есть союзники, но помочь они тебе не могут. Придется справляться самому.

– Если ты не можешь мне ответить или научить, то кто может?

Пожала плечами.

– Возможно, кто-нибудь из людей. Если найдешь таких. Отправляйся прямо на север, через лес, а потом – на восток, через горный хребет. Найдешь дом, в котором живет великий Песенник. Бондсвиф Оба Медведя. Люди приходят к нему издалека за советом. Возможно, он чему-то тебя научит. Ступай к нему и скажи, что хочешь познать песни. Возможно, он согласится.

А когда я просыпаюсь, я не уверен, действительно ли говорил с ней языком Побережья Парусов, или это был лишь сон.

Девушки потихоньку заканчивают шитье и принимаются за новые примерки. Я натягиваю сапоги, штаны или кафтан, а Сильга присаживается рядом с большими, похожими на гвозди шпильками во рту и делает поправки. Позже мы едим – в странной, натянутой атмосфере. Обе, разговаривая со мной, стараются шутить, но их глаза блестят от слез. Когда я на минутку отхожу или просто отворачиваюсь, вижу, как они украдкой утирают глаза. В воздухе висит неопределенная, но явственная грусть.

Атмосфера – как если бы кто-то здесь собрался умирать.

Потом во тьме, среди мехов, они попеременно то всхлипывают, то сплетаются со мной воедино в отчаянной страсти.

– Помни о нас… – слышу я шепоты. – Я Сильга… Помни… Я Синнья… Помни о Синнье… Она придет… Желает тебя забрать… Помни…

Я засыпаю среди этих шепотов. Без видений, тяжелым крепким сном.

Будит меня свет. Впервые с не помню какого времени. Слабый, синеватый свет рассветного часа или мглистого утра. Я не слышу дождя. Снаружи доносится лишь карканье.

Свет падает мне прямо на лицо. Я открываю глаза и вижу серое, свинцовое небо.

Вижу его сквозь дыру в крыше.

Сквозь множество дыр. Крыша точно решето. Трухлявая дранка свисает с посеревших балок, валяется во мху, гнилой соломе и заплесневелых остатках мехов.

И кости.

Маленький пожелтевший череп скалит мелкие зубы рядом со мной, смотрит мне в ошалевшее лицо дырами глазниц. Я вскакиваю как ошпаренный; нога скелета, переброшенная через мое бедро, падает, и все рассыпается с тихим, жутким постукиванием.

Из моей руки выпадает яблоко и катится по заросшему мхом глинобитному полу.

Земное красное яблоко, пахнущее солнцем Штирии.

Одно жуткое мгновение я мечусь между ребер, позвонков и голеней; мелкие кости ладоней рассыпаются на моем плече.

Я выпутываюсь из трухлявых нар и с воплем выскакиваю наружу, отряхиваясь, словно по мне ползают насекомые.

Это длится несколько минут, и лишь затем я перестаю трястись, топоча в некоем кретинском танце, и прихожу в себя. Машинально, совершенно бессмысленно я пытаюсь активировать цифрал. Это всего лишь истерика.

* * *

Он стоял на небольшом, заросшем папоротником подворье перед завалившейся, разрушенной хатой, что напоминала подохшего зверя. Хозяйственные строения по сторонам были в еще худшем состоянии: строения для скота давным-давно пожрал огонь, конюшня и сарай выглядели так, словно их использовали для тренировок артиллеристы.