Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

ужин. То есть я просыпался, но встать не мог, тело будто ватное было. А главное, глюки полезли со страшной силой! Мне рассказывали, что я все таращился в пустой угол и орал: “Я ее боюсь!” Кого, спрашивают, боишься? А я кричу: “Там сидит моя смерть!” Они ржут, суки, говорят: “Ты хоть штаны надень, уебище, неприлично перед смертью в трусняке лежать!” Потом с трудом чифирем отпоили. Вставляет дико, лучше всякого, блядь, энергетика!»

Вскоре голоса сливаются в хор, который не поет, а стонет, если не сказать – вопиет из адских глубин. Вот вам Босх в полный рост, а вот Эразм Роттердамский в обнимку с Кеном Кизи. Впрочем, искусство с этим не справляется. Нет тут катарсиса, мать вашу, и быть не может! Есть бездонная мерзость ада, ответом которой – лишь святая злость, что все более меня захлестывает…

Самопальную газетенку Феликса распространяю в редакционном коллективе. Помимо откровенной жести (вроде той, что в диктофонных записях) там немало любопытного, например, можно узнать, что еще на Стоглавом соборе при Иоанне Грозном было решено «бесных» и лишенных разума помещать в монастыри. Туда же направлялись преступники, попы-расстриги, а еще инакомыслящие. Ту же боярыню Феодосию Морозову поместили в монастырь как «бесную», где она в скорости и скончалась. Царь Петр запретил ссылать сумасбродных в монастыри, приказал устраивать специальные госпитали, да не дожил до воплощения идеи. Зато спустя время создали «дома для умалишенных», куда помещали тех, кто подобно Чаадаеву, говорил не то, что нравилось властям.

Одним словом, можно почерпнуть информацию к размышлению – если захотеть. Так не хотят, твари, черпать! Телешев высказывается, мол, сейчас у здоровых забот полон рот, а ты нам сбрендивших Чаадаевых подсовываешь! А главред советует больше переживать за состояние дел в редакции, каковые из рук вон. Перекупить могут газету, а тогда весь коллектив – пинком под зад, других наберут!

– То есть вам эта проблематика неинтересна?

– Почему же? Интересна… В принципе. Но сейчас у нас другие приоритеты!

При встрече жалуюсь Феликсу на коллег (заодно раскрываю тайну). Визави в курсе, что эту тему повсеместно загоняют под плинтус, потому и приходится издавать «боевой листок» и устраивать пикеты. Не соглашусь ли я поучаствовать?

– Что будем пикетировать? – интересуюсь.

– А что угодно! Можно Пироговку, можно комитет по здравоохранению или органы выборной власти.

Что-то во мне сдвигается, иначе вряд ли вышел бы на Победу, где в особняке с колоннами расположилась администрация. Транспарант над головой гласит: «ТРЕБУЕМ ДОПУСКА ПРАВОЗАЩИТНИКОВ В ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ БОЛЬНИЦЫ!» От входя в здание нас тут же отгоняет полиция, в итоге перемещаемся на другую сторону проспекта. Видно ли нас? Кажется, вначале в окнах маячат белые пятна-лица, потом исчезают. А главное, ветер: транспарант парусит, и я с трудом его удерживаю.

– Сейчас все раздам и подменю… – бормочет Феликс, рассовывая прохожим флайеры; их прочитывают на ходу, после чего, как правило, выкидывает в ближайшую урну. Наверняка среди них есть те, кто меня знает, только мне на это плевать. А Феликс талдычит как заведенный:

– Эти стационары закрыты для общественности! Более закрыты, чем тюрьмы! А работают там палачи в белых халатах!

Мысленно повторяю: палачи! – подстегивая ощущение большого смысла, что появился в жизни. Когда есть смысл – тоска уходит, а впереди маячит надежда. На что? Неважно: в куче, боевой-кипучей, поневоле на что-то надеешься, над мелочами задумываться некогда. Делай что должно, и будь что будет!

Жаль, на ночь лихорадочную деятельность приходится сворачивать. И – тут же накрывают мраки. При свете дня представляется: стоит распахнуть врата стационаров, изгнать оттуда зэков с уклонистами, уволить нерадивых санитаров, упразднить «вязки», обеспечить пищеблоки съедобными продуктами – что еще? Ага, туалеты человеческие оборудовать, и тут же воссияет солнце! Лица пациентов просветлеют, как и их измученные души, и они начнут рядами и колоннами выписываться из Пироговок. Ночью же благие намерения улетучиваются, словно дым. Ты приближаешься к зеркалу, загадочно мерцающему в полутьме, чтобы увидеть там бесчисленных мертвецов. Мертвецы не жалуются, не кричат, они безропотно молчат, чего-то от тебя ожидая. А ты ничего не можешь! У тебя нелепый транспарант на плече, в руках смешные бумажки, а это плохой инструментарий для воскрешения.

– Не получается! – разводишь руками, и те, кто с надеждой на тебя смотрел, поворачиваются и медленно удаляются.

* * *

Внезапно Феликс сворачивает работу. То есть перекладывает ее на меня, а сам уезжает в командировку. Ему нужно в столицу, проконсультироваться со старшими товарищами, ведь мы не одиноки в нашей борьбе. «Ах вот как?! А что ж вы раньше про старших товарищей…» – «Так проверял вас! Друг познается в беде, как говорится, а товарищ – в реальной деятельности!» Мне оставляют диктофон, чтобы я (если получится) продолжил сбор сведений о правонарушениях. А еще я должен наконец-то пробить публикацию в газете. «“Боевой листок” хорошо, но старшие товарищи настаивают на привлечении настоящих СМИ, вы уж постарайтесь!»

Он моментально преображается: рюкзака больше нет, шапочки тоже, вполне себе интеллигентный персонаж, никакой не турист. Если бородку и пенсне добавить – впрямь на Чехова будет похож! Когда провожаю Феликса в аэропорту, тот в приподнятом настроении, постоянно кому-то звонит (наверное, старшим товарищам), а одет ну прямо с иголочки.

– В общем, лозунг прежний: «Нет – карателям от психиатрии!» Ну и палачам, само собой. Ладно, прощаемся, а то опять звонят…

Когда тот исчезает за турникетом, наваливается тоска. Лозунги, протесты – все это хорошо в коллективе, пусть даже из двух человек. А так…

Нахлынувшее одиночество заставляет нарушить табу, то есть пойти на контакт в автобусе Nо11. Меня извиняет то, что заговариваю не с теткой, что с мрачной физиономией прижимает к груди авоську, а с миловидной рыженькой девушкой. Мол, какой контраст: вы – и конечная точка маршрута! Такие девушки не должны туда ездить, вам нужно совершать променады по проспекту Победы и позировать художникам!

– А я позирую, – звучит ответ.

– Кому, если не секрет?

– Художнику Монахову. Знаете такого?

Пряжск и впрямь большая деревня, в одном углу крикни «ау!» – в другом тут же отзовутся. Впрочем, это удача, повод распушить перья и наговорить кучу комплиментов моему другу, не забыв себя, любимого. Кажется, я видел набросок в мастерской Монаха, где запечатлена эта рыженькая. То есть не помню точно, но говорю безапелляционно: «Да, видел, хороший портрет!»

Лед отчуждения тает, я даже забываю о конечной точке, хотя уже пора выходить. По дороге к больничному скверу узнаю, что новую знакомую зовут Ольга. Но пока не спешу расспрашивать о мотивах ее приезда: и так на душе скверно, пусть это