Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Прочитав где-то сплетню, что автор «Трех мушкетеров» писалсвои многочисленные романы не один, а нанимал нескольких талантливыхлитературных подельщиков, воплощавших его замыслы на бумаге, я решил однаждытоже сделаться чем-то вроде Дюма-пеpa и командовать кучкой литературныхнаемников. Благо в это время мое воображение кипело и я решительно не знал,куда девать сюжеты, ежеминутно приходившие мне в голову. Среди них появилсясюжет о бриллиантах, спрятанных во время революции в одном из двенадцатистульев гостиного гарнитура.

Сюжет не бог весь какой, так как в литературе уже имелось«Шесть Наполеонов» Конан-Дойля, а также уморительно смешная повесть молодого,рано умершего советского писателя-петроградца Льва Лунца, написавшего о том,как некое буржуазное семейство бежит от советской власти за границу, спрятавсвои бриллианты в платяную щетку.

Маленький, худенький, с прелестным личиком обреченного нараннюю смерть, Лев Лунц, приведенный Кавериным в Мыльников переулок, с такойсерьезностью читал свою повесть, что мы буквально катались по полу от смеха.

Ну и еще кое-что в этом роде я слышал в ту пору.

Тогда я носился со своей теорией движущегося героя, безкоторого не может обойтись ни один увлекательный роман: он дает возможностьпереноситься в пространстве и включать в себя множество происшествий, что таклюбят читатели.

Теперь-то я знаю, что теория моя ошибочна. Сейчас у менясовсем противоположное мнение: в хорошем романе (хотя я и не признаю делениепрозы на жанры) герой должен быть неподвижен, а обращаться вокруг него долженвесь физический мир, что и составит если не галактику, то, во всяком случае,солнечную систему художественного произведения.

Ну а тогда, увлекаясь гоголевским Чичиковым, я считал, чтосила «Мертвых душ» заключается в том, что Гоголю удалось найти движущегосягероя. В силу своей страсти к обогащению Чичиков принужден все время быть вдвижении – покупать у разных людей мертвые души. Именно это позволило авторусоздать целую галерею человеческих типов и характеров, что составляетсодержание его разоблачительной поэмы.

Поиски бриллиантов, спрятанных в одном из двенадцатистульев, разбросанных революцией по стране, давали, по моим соображениям,возможность нарисовать сатирическую галерею современных типов времени нэпа.

Все это я изложил моему другу и моему брату, которых решилпревратить по примеру Дюма-пера в своих литературных негров: я предлагаю тему,пружину, они эту тему разрабатывают, облекают в плоть и кровь сатирическогоромана. Я прохожусь по их писанию рукой мастера. И получается забавныйплутовской роман, в отличие от Дюма-пера выходящий под нашими тремя именами. Агонорар делится поровну.

Почему я выбрал своими неграми именно их – моего друга имоего брата? На это трудно ответить. Тут, вероятно, сыграла известную роль мояинтуиция, собачий нюх на таланты, даже еще не проявившиеся в полную силу.

Я представил себе их обоих – таких разных и таких ярких – ипонял, что они созданы для того, чтобы дополнять Друг Друга. Мое воображениенарисовало некоего двуединого гения, вполне подходящего для роли моего негра.

До этого дня они оба были, в общем, мало знакомы друг сдругом. Они вращались в разных литературных сферах. Я предложил им соединиться.Они не без любопытства осмотрели друг друга с ног до головы. Между нимипроскочила, как говорится в старых романах, электрическая искра. Они приветливоулыбнулись друг другу и согласились на мое предложение.

Возможно, их прельстила возможность крупно заработать; чемчерт не шутит! Не знаю. Но они согласились. Я же уехал на Зеленый мыс подБатумом сочинять водевиль для Художественного театра, оставив моим крепостнымдовольно подробный план будущего романа.

Несколько раз они присылали отчаянные телеграммы, просяуказаний по разным вопросам, возникающим во время сочинения романа.

Сначала я отвечал им коротко:

«Думайте сами».

А потом и совсем перестал отвечать, погруженный в райскуюжизнь в субтропиках, среди бамоуков, бананов, мандаринов, висящих на деревьяхкак меленькие зелено-желтые фонарики, деля время между купаньем, дольче фарньенте и писанием «Квадратуры круга».

Еще почти совсем летнее октябрьское солнце, косыечерноморские волны, безостановочно набегающие на пляж, те самые волны, окоторых по ту сторону Зеленого мыса сочинял мулат, еще более посмуглевший нааджарском солнце, следующие строки:

«…их много. Им немыслим счет. Их тьма. Они шумят в миноре.Прибой, как вафли, их печет… В родстве со всем, что есть, уверясь и знаясь сбудущим в быту, нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту».

Боюсь, что к своему концу я действительно впадаю в ересьнеслыханной простоты.

Но что же делать, если так случилось? Впрочем, мовизм – этои есть простота, но не просто простота, а именно неслыханная…

Так пел мулат за Зеленым мысом в Кобулетах -

«…обнявшись, как поэт в работе, что в жизни порознь виднодвум, – одним концом ночное Поти, другим – светящийся Батум»…

Но я пытаюсь быть пощаженным, соединив в этом своемсумбурном выступлении ересь сложности с ересью неслыханной простоты, чего так ине удалось в своей прозе достигнуть мулату.

Брат и друг обиделись на мое молчание и перестали тревожитьменя телеграммами с мольбами о помощи.

Иногда я совершал набег на Батум с бамбуковыми галереями егогостиниц, с бархатной мебелью духанов, где подавалось ни с чем не сравнимоекипиани в толстых бутылках с красно-золотыми этикетками, нанимал ялик, выезжална батумский рейд и, сбрасывая с себя одежду, бросался в темную, уже почтиночную воду акватории, покрытую павлиньими перьями нефти.

Пока мои спутники, два грузинских поэта, оставшихся в ялике,с ужасом восхищались моим молодецким поступком, я плавал и нырял средипароходов, черные корпуса которых были вблизи такими огромными, что рядом с ихкрасными рулями высотой с двухэтажный дом я сам себе казался зеленымлягушонком, готовым каждый миг пойти ко дну, как бы затянутый в зловещуюпропасть.

Я испугался.

Грузинские поэты вытащили меня за руки в ялик, и я,испуганный и озябший, натянул одежды на свое мокрое тело, так как нечем быловытереться; грудь моя была поцарапана о борт ялика, когда меня вытаскивали.