Правосудие Зельба - Бернхард Шлинк

Я завидовал однозначности ее печали. Моя печаль была проникнута ощущением бессилия, чувством вины, — потому что это я, хоть и невольно, обрек Мишке на смерть, — горьким сознанием того, что меня тоже использовали, и извращенной гордостью за то, что я смог так далеко продвинуться в расследовании. Грустно мне было и оттого, что это дело сначала связало нас с Юдит, а потом поставило в такие обстоятельства, что мы уже никогда не сможем чувствовать себя друг с другом легко и непринужденно.

— Ты пришлешь мне счет?

Она не поняла, что мою работу вызвался оплатить Кортен. Когда я ей это объяснил, она еще больше ушла в себя и сказала:

— Очень характерно для всей этой истории. Я бы не удивилась, если бы меня повысили и назначили секретаршей самого Кортена. До чего же мне все это противно!

Между складами № 17 и № 19 мы повернули налево и вышли прямо к Рейну. Напротив, на другом берегу, высилось многоэтажное здание управления РХЗ. Рейн, широкий и спокойный, медленно катил мимо свои тяжелые воды.

— Что же мне теперь делать?

Я не знал, что ей ответить. Если завтра она сможет как ни в чем не бывало положить перед Фирнером папку с бумагами на подпись, значит, как-нибудь приспособится к новой ситуации.

— Самое ужасное — это то, что Петер уже так далеко от меня. Я имею в виду внутреннюю связь. Дома я убрала подальше все, что напоминало о нем, потому что это было так больно! А теперь мне так холодно в этом моем расчищенном одиночестве.

Мы шли вдоль Рейна по течению. Она вдруг повернулась ко мне и, схватив за плащ, принялась трясти меня со словами:

— Но мы же не можем этого так оставить! Они не должны выйти сухими из воды! — Она описала правой рукой широкую дугу, охватившую весь завод.

— Да, не должны, но выйдут. Во все времена сильные мира сего всегда выходили сухими из воды. А здесь к тому же это, возможно, были даже не сильные мира сего, а всего-навсего какой-то выживший из ума фанатик Шмальц.

— Но в этом как раз и заключается власть — что не надо действовать самому, а достаточно найти такого вот фанатика, безликую и безымянную пешку, которая все сделает за тебя. Это же не может их оправдать!

Я попытался объяснить ей, что вовсе не хотел никого оправдывать, а просто уже не мог продолжать расследование, потому что расследовать уже было нечего.

— Ты тоже — безликая и безымянная пешка, выполняющая за них грязную работу! Оставь меня одну, я найду дорогу обратно.

Подавив в себе желание оставить ее одну и уйти, я сказал:

— С ума сойти! Секретарь директора РХЗ упрекает детектива, выполнившего заказ РХЗ, в том, что он работает на РХЗ. Какая гордыня!

Мы пошли дальше. Через какое-то время она взяла меня под руку.

— Раньше, когда со мной случалось что-нибудь ужасное, у меня всегда было чувство, что все еще наладится. Я имею в виду — жизнь. Даже после развода. А сейчас я знаю, что уже никогда ничего не наладится, ничего уже не будет как прежде. Тебе это знакомо?

Я кивнул.

— Послушай, мне действительно хочется побродить здесь одной. Езжай без меня. И не смотри на меня так — я не собираюсь делать никаких глупостей.

На дороге, идущей вдоль Рейна, я еще раз оглянулся. Она все еще стояла на том же месте и смотрела на территорию старого завода, где еще два дня назад краснели кирпичные корпуса, а теперь была ровная площадка. Ветер гнал по дороге пустой мешок из-под цемента.

После долгого золотого бабьего лета неожиданно грянула зима. Я не припомню другого такого холодного ноября.

Работы у меня в те дни было немного. Расследование по делу Сергея Менке шло вяло. Объединение гейдельбергских страховых компаний пожадничало и не послало меня в Америку. Встреча с балетмейстером проходила прямо во время репетиции, и я узнал много нового об индийских танцах, которые разучивала труппа, и ничего о Менке, кроме того, что одним он нравился, другим нет и что балетмейстер принадлежит к числу последних. Две недели меня так мучил ревматизм, что у меня не оставалось сил ни на какие другие нагрузки, кроме насущных бытовых процедур. Потом я много гулял, ходил в сауну или в кино, читал «Зеленого Генриха», начатого еще летом, — одним словом, валял дурака. Как-то раз в субботу я случайно встретил на рынке Юдит. Она больше не работала на РХЗ, жила на пособие по безработице и подрабатывала в магазине женской литературы «Ксантиппа». Мы договорились как-нибудь встретиться, но ни она, ни я не делали первого шага. С Эберхардом я разыгрывал партии матча на звание чемпиона мира, состоявшегося между Карповым и Каспаровым. Когда мы сидели над последней партией, позвонила Бригита из Рио-де-Жанейро. В трубке гудело и шумело, я с трудом разбирал ее слова. Кажется, она говорила, что ей меня не хватает. Я не знал, что мне по этому поводу думать или делать.

Декабрь начался неожиданными натисками фёна.[120]Второго декабря федеральный Конституционный суд объявил о незаконности введенной Вюртембергом и Рейнланд-Пфальцем непосредственной регистрации вредных выбросов. Он осудил нарушение информационного самоопределения предприятий и права на защиту созданного и действующего предприятия и в конечном счете признал систему несостоятельной. Известный автор передовиц «Франкфуртер альгемайне цайтунг» восторженно объявил это решение важной вехой в развитии судопроизводства, потому что защита информации наконец-то вырвалась из узких рамок защиты прав граждан и поднялась на уровень защиты прав предприятия. Только теперь решение по переписи населения предстало во всем своем зрелом величии.

Я подумал: «Что же теперь будет с дополнительным источником доходов Гремлиха? Станет ли РХЗ по-прежнему платить ему как „законсервированному агенту“?» Еще мне пришло в голову: «Прочтет ли Юдит это сообщение из Карлсруэ и что она при этом почувствует?»

В тот же день я получил письмо из Сан-Франциско. Вера Мюллер когда-то жила в Мангейме, в 1936 году эмигрировала в США и преподавала европейскую литературу в различных калифорнийских колледжах. Теперь она уже несколько лет на пенсии и под влиянием ностальгии читает «Маннхаймер морген». Она писала, что удивилась, так и не получив от Мишке ответа на свое письмо. На его объявление она откликнулась потому, что печальная судьба ее еврейской подруги в Третьем рейхе была связана с РХЗ. Она считала, что этому периоду современной истории следует посвящать гораздо больше исследований и публикаций, и выразила готовность связать меня с фрау Хирш. Но, желая оградить ее от ненужных волнений, она свяжет меня с ней лишь в том случае, если речь идет о серьезном проекте как с научной точки зрения, так и в плане преодоления последствий нацистского прошлого Германии. Поэтому она просила соответствующих разъяснений. Это было письмо образованной дамы, выдержанное в красивом, немного старомодном стиле, написанное прямым, строгим почерком. Я иногда вижу летом в Гейдельберге престарелых американских туристок в очках с розовой оправой, с подкрашенным в голубой тон седыми волосами и ярким макияжем на морщинистом лице. Я всегда воспринимал это странное желание выставить себя в карикатурном виде как печальное проявление кризиса культуры. Читая письмо Веры Мюллер, я вдруг представил себе такую пожилую даму интересной и привлекательной и почувствовал в этом проявлении кризиса культуры усталую мудрость давно забытых народов. Я написал ей, что постараюсь в ближайшем будущем ее навестить.