Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

— В дипломатической практике, — разъяснил ей отец, приоткрывая занавес своей заповедной профессии, — имеются специфические формы работы, и дипломаты во всем мире составляют записи своих деловых бесед.

Дальше он хотел сказать, что запись бесед является одним из важных источников получения информации о положении в стране пребывания дипломата…

Стиль шельму метит.

Короче, это позволяет ему вырабатывать конкретные меры по дальнейшему развитию и углублению связей и взаимодействия с этой страной. Записи таких бесед направляются в центр по утвержденной разметке, включая министра, его заместителей, руководителей соответствующих территориальных отделов.

Когда отец приоткрывал тайну музыкантам, те его слушали, для них министр тоже был все-таки большим человеком, но «взаимодействия» с поэтессой не произошло, разговор стал тонуть во взаимном отчуждении. К тому же русские журналисты, которые, по мнению отца, должны были занять патриотическую позицию, стали поддерживать «Экспресс». Отец почему-то стал называть их советскими, призывать к порядку, нажаловался моему бывшему соседу по дипломатическому дому (туда в кооператив пристроил меня отец), который в то время руководил департаментом печати, попросил о пресс-конференции, но тот от отца отмахнулся, как от надоедливой мухи. Отец отправился наверх, к министру Примакову, но у того не нашлось времени принять пенсионера. Замминистра его все-таки принял (отец остался этим фактом по-чиновничьи доволен), и отец принялся ругать французов, всячески подчеркивая, что он — не шпион. А тут еще этот подлый французский историк написал, что отец и в Швеции был шпионом. Собственно, это не было для меня откровением. Я еще в советские времена читал американскую книгу (кажется, Смита?) о КГБ (она стояла у родителей на книжной полке) и нашел там фамилию отца в связи с его деятельностью в Швеции. Француз с американцем уверяли, что отец, будучи в Стокгольме, оказывал полезные услуги ГРУ. Отец же этим как раз гордился.

ОТЕЦ. По поручению Коллонтай я поддерживал постоянные контакты с датскими и норвежскими патриотами, боровшимися против Гитлера, которые часто приезжали в Швецию. Они рассказывали о военных мероприятиях нацистов, а я сообщал об этом Коллонтай. Та передавала информацию в Москву, а также союзникам. Например, она передала британскому послу полученные мною сведения от датских патриотов о местонахождении гитлеровских установок для запуска ракет Фау-1 и Фау-2 на Англию и, прежде всего, на Лондон. Английская авиация тут же нанесла мощный удар по этим базам.

— Только такие лжепатриоты, — сказал мне отец, — неизвестно чем занимавшиеся в годы войны, как Тьери Волтон, могут упрекать нас, советских дипломатов, посланных МИДом СССР на дипломатические посты…

Я дальше не слушал. Я думал о значении слова «патриот», о том, что для советского дипломата война в 1945 году не кончилась. Что против немцев хорошо, то против американцев — плохо? Я невольно задергался между семьей и историей. Роль новоявленного Павлика Морозова, сдающего отца не только Ахмадулиной, но и неизвестному мне Тьери Волтону, меня не прельщала. Я прикинул, кем бы этот Тьери (я таких профессоров немало видел; они мне звонили, набивались на дружбу) мог быть: занудным университетским ученым с дешевым парижским снобизмом, старой уродкой женой, засоренной «рено» и педантской нещедрой квартирой или умным симпатягой мизантропом, как мой нантерский друг, который в советские времена, работая во французском посольстве, мы там познакомились, — возил нелегально чемоданы денег советским диссидентам.

А папе французским коммунистам — нельзя? Значит, Павлик Морозов — моральная фикция? Но каким же все-таки образом папа узнал адреса американских агентов в Париже?

<>

24 июня 1959 года папа покинул Францию не по своей воле. Франция заставила его полюбить есть и пить по-французски, а затем выплюнула. Неужели французы объявили отца персоной нон грата?

Родители собирали вещи в спешном порядке. Кроме того, им нагадил посол Виноградов. В последний момент он поместил крупного партийного начальника из Москвы к ним в квартиру, и они должны были складываться чуть ли не на чердаке. А ведь совсем недавно, всего лишь месяц назад, в мае, посол Виноградов официально предлагал Москве сделать папу вторым номером советского посольства: советником-посланником. Это открывало перед отцом возможность в дальнейшем сделать следующий шахматный ход: поехать послом в Швейцарию или Бельгию. И вдруг — в Москву.

Резидент КГБ в Париже папу не любил. Чем дальше, тем больше он понимал, что папа по духу — что-то не то. Он не знал, как это объяснить не только Москве, но и самому себе. Вроде бы на первый взгляд с папой все было в порядке.

В сущности, резидент презирал всех дипломатов: их сведения поверхностны, недостоверны, большинство приехали в Париж покрасоваться и накупить шмотья. Посол Виноградов казался ему «фанфароном». Резидент презирал и ближних соседей, из советской контрразведки, тайно следивших за ним самим. Резидент любил подпольных нелегалов, которые под его началом, с риском для жизни, ставили микрофоны в офисах и квартирах французских министров, устраняли неугодных людей и предателей. Это — дело. «Недаром нас, резидентов, зовут в Комитете „резаками“», — улыбался про себя резидент. Но резидент знал, что с ним что-то творится неладное, он опускался: потихоньку спивался и скоро станет закопченным алкоголиком. Ему тяжело бриться по утрам. Он уже дважды избил жену, бесплатно обучавшую жен дипломатов английскому языку и приносившую на занятия вкусные пирожки с мясом. Он уже выломал дверь своей квартиры, когда жена заперла его, чтобы он не пил. Референт знал, что ближние соседи это знают.

Референт не презирал моего отца. Он считал его активным и квалифицированным работником, его донесения в Москву были полезны, умны, даже, можно сказать, блестящи, все это так, но резидент доверял своему чутью. Дело было не в том, как папа одевался, двигался, говорил — но именно в том, как он одевался, двигался, говорил, было что-то настораживающее, напрягающее его существо. Папа не стоял на месте, он развивался, рос, как дерево, но на этом дереве появились непонятные плоды. В папе резидент КГБ прозревал глухую опасность самому себе как живому существу. Если бы Виноградов не предложил Москве сделать папу советником-посланником, все, может быть, обошлось бы. Но резидент должен был дать этому шагу свою оценку, завизировать папин шаг, он получил повод и глубоко задумался.

Каждого из нас не любит много разных людей, их животный инстинкт раздражается от любого нашего движения, но, главное, не дать им повод сформулировать свое конкретное отношение к нам, не стать зависимым от них, не дать возможность ударить нас отточенным японским мечом.

Папа подставился. Он захотел идти вверх, его запах должен был распространиться на все посольство. Все было решено на уровне запаха. В этом глухом противоборстве безымянного резидента (папа никогда не назвал его мне из патриотической боязни, что, потянув за этот шнурок, можно вытянуть всю цепочку, до нынешних времен, русских шпионов в Европе, — мама сказала мне, что у него, видимо, было подложное имя, добавив, что он был «неглупым человеком») и папы уже выстроилась парадигма моих дальнейших отношений с людьми. Папа первым проложил путь отчуждения благодаря своей природной обаятельной успешности — этого не любят люди, группирующиеся под маркой резидента КГБ. У того была хорошая французская машина (французская контрразведка легко вычисляла надземных русских разведчиков по марке машин: дипломаты имели марки похуже, но резиденты и не скрывались: их засвеченность была им защитой), болтливая жена, патологически боящаяся Евгению Александровну, деньги, полезные связи в Москве, но у него не было того, что было у отца: способность легкого, как у бабочки, полета по жизни. Папа задал задачу моему существованию.