Тайпан - Джеймс Клавелл

– Двадцать год. Цена кохонг добавить десять плоцент.

– Плюс пять процентов – добавить пять процент. Можно.

– Восемь.

– Пять.

– Семь.

– Пять.

– Семь.

– Нет можно. Нет прибыль. Слишком сильно большой процент.

– Эй-йа. Оц-цень сильно больсой плибыль есть. Семь!

– Десять лет шесть процентов, десять лет пять процентов.

– Эй-йа! – горячась, воскликнул Жэнь-гуа. – Плохо, сильно плохо! – Он махнул рукой в сторону ящиков. – Стоить сильно огломный. Больсой интелес платить. Оц-цень много. Десять год шесть, десять год пять, добавить новый десять год пять.

Струан пытался угадать, действительно ли Жэнь-гуа разозлился или только притворяется.

– Предположим, Жэнь-гуа нет, сын Жэнь-гуа нет?

– Много сын есть, много сына сын есть. Мозна?

– Новые десять лет добавить четыре процента.

– Пять.

– Четыре.

– Плохо, плохо. Оц-цень высокий интелес, оц-цень. Пять.

Струан избегал смотреть на серебро, но чувствовал, как оно окружает его, надвигается со всех сторон. Не будь дураком, кричал ему внутренний голос. Бери его. Соглашайся на что угодно. Ты спасен, парень! У тебя есть все!

– Мандалина Тисэнь говолить один мандалина Гонконг, – вдруг переменил тему Жэнь-гуа. – Почему твоя говорить нет?

– Жэнь-гуа не любит мандарина, хейа? Зачем мне любить мандарина, хейа? – ответил Струан, чувствуя, как сердце сжалось и провалилось куда-то.

– Солок лак долла’ – один мандалина. Мозна?

– Нет можно.

– Сильно легкий. Почему твоя говолить нет мозна? Мозна.

– Нет мозна. – Струан не мигая смотрел старику прямо в глаза. – Мандарин нет можно.

– Солок лак долла’. Один мандалина. Дешевый.

– Десять раз сорок лак долла’ нет можно. Умирать раньше. – Струан решил больше не торговаться. – Конец, – хрипло выговорил он. – Клянусь прахом моих отцов, хватит! – Он тяжело поднялся на ноги и направился к двери.

– Зачем твоя уходить? – спросил Жэнь-гуа.

– Нет мандарин – нет долла’! Зачем говорить, хейа?

К изумлению Струана, Жэнь-гуа весело фыркнул и сказал:

– Тисэнь хотеть мандалина. Жэнь-гуа не давать деньги Тисэня. Жэнь-гуа давать деньги Жэнь-гуа. Добавить новый год пять плоцент. Мозна?

– Можно.

Струан опустился на место, чувствуя, как у него кружится голова.

– Пять лак долла’ покупать Жэнь-гуа земля на Гонконг. Мозна?

Зачем она ему? – в отчаянии ломал голову Струан. Если Жэнь-гуа одолжит мне эти деньги, кохонгу конец – он должен понимать это. Зачем ему своими руками рыть себе могилу? Зачем покупать землю на Гонконге?

– Мозна? – повторил Жэнь-гуа.

– Можно.

– Пять лак долла’ хланить, тлогать нет. – Жэнь-гуа открыл миниатюрную коробочку из тика и достал из нее две печати. Печати представляли собой маленькие квадратные палочки из слоновой кости длиной около двух дюймов. Старик ловко соединил их вместе, обмакнул концы, покрытые затейливой резьбой, в густую тушь и сделал оттиск на листе бумаги. После этого Жэнь-гуа протянул Струану одну из печатей, а другую убрал в коробочку. – Человек плиносить этот печать, давать земля и долла’, ясна?

– Ясно.

– Следучий год моя посылать один бык чилло на Гонконг. Твоя посылать одинаково как твоя сын школа Лондон. Мозна?

– Можно.

– Твоя бык чилло Голд’н Чэнь. Халосый? Плохой, может?

– Хороший чилло. Чэнь Шэн говорит сильно хорошо думай-думай есть. – Струан явно должен был что-то сделать с Гордоном Чэнем. Но что именно и почему Гордон вообще фигурировал в махинациях Жэнь-гуа? – Я думаю давать Гордон более высокое место, может.

– Зачем более высокий место? – презрительно скривил губы Жэнь-гуа. – Думать твоя одолжать один лак долла’ Чэнь бык чилло.

– Под какой процент?

– Половина плибыль.

Прибыли от чего? Струан чувствовал, что Жэнь-гуа водит его, как рыбу на крючке. Но с большого крючка ты соскочил, парень, хотелось закричать ему во весь голос. Ты получишь свой миллион без мандарина.

– Можно.

Жэнь-гуа вздохнул, и Струан решил, что сделка закончена. Но ошибся. Жэнь-гуа сунул руку в потайной карман в рукаве своего халата, извлек оттуда восемь половинок монет и разложил их на столе перед собой. Всего получилось четыре монеты, каждая из которых была грубо сломана пополам. Чехлом, предохранявшим ноготь его мизинца, Жэнь-гуа подтолкнул половинку каждой монеты на другой край стола.

– Последний. Четыле услуга. Человек плиносить один такой, твоя делать услуга.

– Какую услугу?

Жэнь-гуа откинулся на спинку своего стула.

– Моя знать нет, тайпан, – сказал он. – Четыле услуга когда-нибудь. Моя жизнь нет, может, сын, может. Нет знать когда, но плосить четыле услуга. Один половина монета – услуга. Мозна?

Спина Струана покрылась холодным потом. Согласиться на такое требование означало добровольно положить голову под топор. Но если он откажется, серебра ему не видать. Ты сам прыгаешь к черту в пасть, сказал он себе. Да, но решай же в конце концов! Нужно тебе будущее или нет? Ты знаешь Жэнь-гуа вот уже двадцать лет. Он всегда вел с тобой честную игру. Да, и при этом он самый хитрый и проницательный человек в Кантоне. Двадцать лет он помогал тебе, направлял тебя – и вместе вы увеличили свою власть и приумножили богатства. Так доверься ему, ему ты можешь доверять. Нет, доверять ты не можешь никому, и Жэнь-гуа в первую очередь. Ты процветал при нем лишь потому, что всегда оставлял за собой последнюю карту. А теперь тебя просят подарить Жэнь-гуа четырех джокеров из твоей колоды жизни и смерти.

В который раз Струан поразился изощренности и дьявольской хитрости китайского ума. Его величию. Его безжалостности. Но с другой стороны, напомнил он себе, ставки в их игре были огромны с обеих сторон. Оба рисковали в равной степени, полагаясь на честность друг друга, поскольку не могло быть никаких гарантий, что услуги будут оказаны. За исключением того, что ты обязательно окажешь их, должен оказать, потому что сделка есть сделка.

– Можно, – произнес он, протягивая руку. – Мой обычай пожать руку. Не китайский обычай, все равно. – Он никогда раньше не обменивался с Жэнь-гуа рукопожатием и знал, что китайцы считают этот обычай варварским.

– Услуга, может, плотив закона. Моего, твоего, ясна?

– Ясно. Ты друг. Ты или сын монета посылать нет плохая услуга просить.

Жэнь-гуа на секунду закрыл глаза и задумался об этих белых дикарях из далекой Европы. У них росли волосы на руках, на ногах и на теле, и они походили на обезьян. Их манеры были уродливы. Вонь, исходившая от них, казалась невыносимой. Им были неведомы культура, этикет, соблюдение приличий. Даже самый низкий и презренный кули был в десять тысяч раз лучше самого лучшего европейца. И то, что относилось к мужчинам, еще в большей степени относилось к женщинам.