Сепаратный мир - Джон Ноулз

Термин «лисья нора» все еще оставался новым, и я не был уверен, что мистер Хедли понимал его значение, но видел, что ему было совершенно безразлично, что я говорю.

– А Бринкер, – добавил я, – твердо нацелился на береговую охрану, что тоже неплохо.

Недовольство мистера Хедли усилилось, хотя, хорошо владея лицом, он сумел отчасти скрыть это.

– Знаешь, папа, – вклинился Бринкер, – служба в береговой охране весьма сурова: высаживать морские десанты на берег и все такое, это довольно опасно.

Его отец едва заметно кивнул, глядя в пол, и сказал:

– Ты, конечно, можешь делать то, что считаешь правильным, но сначала убедись, что это действительно правильно в дальнейшей перспективе, а не только в настоящий момент. Военные воспоминания останутся с тобой на всю жизнь, тебя будут тысячу раз расспрашивать о них после войны. И уважать тебя будут по ним – ну, отчасти по ним, не пойми меня неверно, – и если ты сможешь сказать, что был на фронте, там, где стреляли всерьез, это будет очень много значить для тебя в предстоящие годы. Я знаю, что вы, ребята, хотите иметь дело с разными механизмами, но не надо везде болтать об удобствах, о том, что какой-то род войск слишком грязен, и обо всем прочем. Теперь, Джин, я знаю тебя – думаю, что знаю – так же хорошо, как Бринкера, но другие люди могут понять тебя неправильно. Ты хочешь служить – и это главное. Это значительнейший момент в твоей жизни, твоя величайшая привилегия – служить своей родине. Мы все тобой гордимся, мы все – старики вроде меня – завидуем тебе.

Я заметил, что Бринкер озадачен всем этим даже больше, чем я, но отвечать, конечно, следовало ему.

– Да, папа, – промямлил он, – мы сделаем то, что должны сделать.

– Не очень хороший ответ, Бринк, – заметил его отец, с трудом сохраняя спокойствие.

– Но это все, что мы можем сделать.

– Вы можете больше! Намного больше! Если вы хотите сделать военную карьеру, которой можно гордиться, вы, черт возьми, должны совершить гораздо больше, чем просто то, что должны. Поверьте мне.

Бринкер тихонько вздохнул, его отец замер на несколько секунд, потом сделал над собой усилие и расслабился.

– Твоя мать сидит в машине. Мне надо возвращаться к ней. Ребята, вы бы привели себя в порядок – посмотрите на свою обувь, – добавил он неохотно, словно делал это исключительно из чувства родительского долга. – Бринкер, почисти туфли. Ждем тебя в шесть в гостинице.

– Хорошо, папа.

Отец Бринкера удалился, оставив после себя легкий, незнакомый, дорогой аромат сигары.

– Папа всегда произносит эту речь о служении родине, – извиняющимся голосом сказал Бринкер. – Черт, ты уж прости.

– Все в порядке. – Я знал, что в понятие дружбы входит принимать недостатки друга, которые иногда касаются родителей.

– Я запишусь в армию, – продолжал Бринкер. – Буду «служить», как он выражается, может, меня даже убьют. Но будь я проклят, если стану относиться к этому как Натан Хейл[31]. Меня достала вся эта брехня про Первую мировую. Ты никогда не замечал, что все они были детьми? – Он удобно уселся в кресло, которое так смутило его отца. – Меня лично это раздражает. Я никакой не герой, и ты тоже. Так же как и мой старик, он не герой и никогда им не был, и мне плевать на то, что он рассказывает, будто чуть ли не воевал в Шато-Тьерри[32].

– Он просто старается идти в ногу со временем и, наверное, в этот раз из-за возраста чувствует себя вне игры.

– Вне игры?! – Огонь вспыхнул в глазах Бринкера. – Вне игры! Да это он и ему подобные несут ответственность за то, что происходит! А нам приходится расхлебывать!

Эту «жалобу поколения» я слышал от Бринкера и раньше, причем так часто, что в конце концов счел именно ее источником разочарования, постигшего его зимой, это была обобщенная, слегка отдающая жалостью к себе обида на миллионы людей, которых он не знал. Однако он знал своего отца и не ладил с ним. В какой-то степени его отношение к войне походило на отношение Финни, естественно, если отбросить то, что Финни рассматривал проблему в сугубо комическом свете, как грандиозную шутку, которую разыгрывают толстые глупые старики, прячущиеся за сценой.

Я никогда не был согласен ни с тем, ни с другим. Поверить в это было бы удобно, но я не мог. Потому что мне казалось очевидным: войны развязывают не отдельные поколения в силу своей особой глупости, войны происходят из-за чего-то невежественного и грубого, таящегося в человеческом сердце.

Бринкер продолжил наверху укладывать вещи, а я отправился в спорткомплекс, чтобы освободить свой шкафчик. Пересекая Дальний выгон, я увидел, что он стремительно становился неузнаваемым: в стратегически важных точках торчали огромные зеленые стволы, земля была размечена белыми линиями, указывающими, где находятся помещения и зоны, имелись и другие, менее явные признаки перемен – какая-то энергия была разлита в атмосфере, энергия профессионального оптимизма и сознательного поддержания высокого морального духа. Я нередко чувствовал себя счастливым в Девоне, но сейчас понял, что те времена миновали. Счастье исчезло вместе с резиной, шелком и многими другими материалами, «на определенный период» замененными войной на синтетику и высокий моральный дух.

В раздевалке спорткомплекса переодевался взвод солдат. Самое большее, что можно было сказать об их физической форме, – так это то, что выглядели они жилистыми в своем нижнем белье цвета мха.

Я никогда не говорил о Финни, и никто о нем не говорил, однако он присутствовал в моей жизни каждый миг каждого дня, с тех пор как доктор Стэнпоул сообщил мне страшную весть. Финни обладал живучестью, которую нельзя было убить вот так, вдруг, даже костным мозгом из его собственной ноги. Вот почему я не мог ни говорить, ни слышать разговоров о нем. Он жил во мне так ощутимо, что, что бы я ни сказал о нем другим, это показалось бы сумасшествием – например, я не мог говорить о нем в прошедшем времени. За то время, что я провел рядом с ним, Финеас создал атмосферу, в которой я продолжал жить и теперь: он воспринимал мир с беспорядочными и сугубо личными оговорками, просеивая словно сквозь сито его незыблемые как скала факты и принимая их выборочно и понемногу, только в том количестве, какое мог ассимилировать, не испытывая чувства хаоса и утраты.

Никто другой из моих знакомых этого не умел. Все остальные в определенный момент своей жизни находили в себе нечто, ожесточенно противостоящее чему-то в окружающем их мире. У моих ровесников это нередко случалось тогда, когда они осознавали факт войны. Когда начинали ощущать, что в мире происходит ошеломляюще враждебное действо. И тогда простота и цельность их характеров разбивались вдрызг, и они уже никогда не были такими как прежде.