Нас там нет - Лариса Бау

Нельзя слизывать с тарелки. А если ты все равно бедный и не наелся, то что, выбрасывать еду? А еду нельзя выбрасывать. Мне рассказывали, что где-то есть невезучие негры, которые голодают, а я буду на тарелке оставлять?

Или сидеть в троллейбусе надо с коленками вместе. А то кто-нить плохо подумает. Чужому человеку в трусы смотреть стыдно. Вот и не смотрите. А то получается, надо себя вести так, чтобы другие не грешили.

По этим же причинам нельзя ковырять в носу в филурмонии. Музыку пришли слушать? Пение? Вот и слушайте, на сцену смотрите. Я же тихо ковыряю… А может, иначе у меня в носу свистеть начнет и мешать?

Если я так буду думать про всех других, чтоб им правильно было и хорошо, когда самому-то жить?

* * *

Рыцари, мушкетеры, крестьяне и коммунисты вошли в мою вообразительную жизнь одновременно. Нетрудно догадаться о предпочтениях. Лапти отметаю сразу, у них, кроме вонючей щуки на льду и скачек на сумасшедшей печи, никаких благородных подвигов не было. От крестьян надо держаться подальше, они представлялись мне хитрыми хулиганами. Я еще не знала, что среди них было расслоение: униженные крепостные, кулаки, безлошадники и пьяные колхозники. Но все они одинаково не привлекали.

Тогда, в раннем детстве, когда душа отделяется от жизни в сторону благородства и победы его с наградами в виде красавиц и восхищения вообще, крестьяне и рабочие совсем не котировались.

Настоящий рыцарь в широком внеисторическом смысле не должен напрягаться лицом, как коммунист в кино про спасение сограждан путем добровольного сознательного лесоповала. У него все с легкостью и улыбкой. Вон, возьмите Атоса и Арамиса. И кружавчиков не запачкают, и глаза с поволокой. И переколют всех шпагами типа «вжих-вжих, уноси готовенького».

А тут потные коммунисты бревна подпирают, под дождем, мокрые-грязные. Это что, вдохновлять должно? Нет уж, я, пожалуй, к буржуазии примкну душой, если уж жизнью не получится к рыцарям и мушкетерам.

В те времена доступная коммунистическая буржуазия — это мирное застенчивое мещанство, громимое беспощадно потными лесоповальщиками.

Оно Блоков не цитирует, не ликует в минуты роковые, Шопенов не слушает, если революционный этюд — так боится.

Ну я цитирую Блоков при необходимости и слушаю Шопенов даже добровольно. Ну что делать, у меня на уме тряпки-помадки, с возрастом неумолимо перетекающие в занавески. И Арамисы в кружевах. И никаких коммунистов в рваных майках, корчагинов в обмотках.

Ой, ну нет, нет и еще раз нет. Я не пойму, за что они боролись, если не за шелковые чулки и пирожки с начинкой и те же занавески. За борьбу саму? Но она ведь закончится когда-нить занавесками. Всякая борьба заканчивается занавесками, колыбельками и розовыми пеньюарами.

* * *

Для девочки пятнадцати лет такой склад ума был не только неуместен, но даже опасен иной раз. Вот кадрятся к ней в троллейбусе, она кадрящегося в толпе даже и разглядеть не может. Ну вроде как ничего, а выйдет на улицу — может не понравится, а разговор уже завязался, неудобно человеку сказать, чтобы как-нибудь пошел вон незаметно.

Или она не понравится, увидит, что у нее ноги кривые, и отошьет без лишних слов. Она тогда расстроится. Как жить? Не все время же дома книжки читать?

Моя бабушка была страстная сводница. Она не терпела, когда кто-то слонялся один беспарно или бездетно. Особенно девушки.

Так вот, у нас были родственники из многострадального прошлого: уцелевшие поволжские немцы, выгнанные из родных мест в Узбекистан как возможные фашисты.

Они образовались родственниками, когда мой дядя женился на прилежной студентке экономического факультета — блондинке по имени Хильда. Тогда он пришел с войны целый и красивый, грудь в орденах, еще не пил ежедневно, интересовался жизнью. Но вскоре беспутность засосала его, он отдалился от регулярного образа дней и от всей семьи. Это еще больше сдружило нас с Хильдиной семьей, и немецкие племянницы из города Ленинабада стали наведываться в Ташкент. Одна из них уже заканчивала педагогический институт, и бабушка засуетилась ее пристроить.

А у нас неподалеку был узбекский дом, полный женихов. И каких! Они все были врачи снизу доверху: от гинеколога до зубного. Они были вообще-то бухарские евреи, но члены партии, стесняющиеся своего дикого неевропейского прошлого. Их мамаша и моя бабушка зачастили с чаепитиями, убеждая друг друга, что они интернационалисты. Так оно и было. Приехала племянница, зашел румяный доктор, взял ее под ручку, и они отправились на прогулку. В двенадцать ночи привел назад, сдал на руки. Бабушка устроила девушке ласковый допрос шепотом на кухне, и подслушать не удалось.

Знаю я эти таинственные разговоры! Они моего любимого Военного Доктора пытались захомутать толстой старой тетке! Я это непростительно помню и слежу, чтобы опять его в сети не заманивали. Но о нем в этот раз не говорили в силу юного возраста жертвы.

Там еще два брата были, а у племянницы — две сестры подрастали, в общем, как в сказках про принцесс. Так что главное было — начать хорошо и гладко, остальные уже легче подтянутся.

В общем, приезжала девушка, шили ей наряды, напяливали на нее бабушкины брошечки, караулили с балкона, пока назад не приведут, как овечку в стойло. Потом жених туда ездил, в город Ленинабад, и жаловался, как там не асфальтировано.

Старушки вцепились в парочку зубами. Наша красавица-блондинка, личико как с фарфоровых статуэток, но бесприданница, а бухарская семья — о, у них было… И не только двадцать одеял по обычаям, золота навалом, но и бежевый автомобиль, телевизор, пылесос, занавески про запас.

«У них нормальный дом, с книгами, письменным столом и зеленой лампой, они культурные люди в несколько поколений, не обремененные обычаями», — на это напирала бабушка в письмах к матери невесты.

Но когда дело дошло до свадьбы, оказалось, что отсталые в вопросах интернационализма бабушка и дедушка жениха желают еврейку! Их никто не спрашивал поначалу, но они прибыли из Бухары и всполошились. Поэтому нашу немочку срочно отправили к раввину. Она посовещалась с ним наедине и вышла из комнаты уже почти еврейкой. Осталось дело за малым: помыться ей в специальной бане и сбрить немного волос со лба. Это чисто символически, уговаривали испуганную немецкую мать. Ох, не зря она пугалась.

Раввиниха ее чуть-чуть царапнула случайно, и полилась со лба жертвоприносительная кровь.

Публично. Тетки со всех сторон заверещали, мать жениха потребовала прекратить: «Вы мне тут своим мракобесием девочку урежете!» Невеста упорствовала: «Вы сказали? Все! Режьте-брейте дальше». Мол, сейчас полноценная еврейка буду, чтоб старикам спокойно в могилу сойти. Подтерли девушке кровь, смазали йодом и повели венчаться.

У них сложилось хорошо, только ей пришлось немного потолстеть на мужний вкус. В общем, так: когда у них уже родилась первая дочка, подоспели остальные сестры, их без труда повыдали за оставшихся братьев.