Вранье - Жанна Тевлина

Он мгновенно узнал Сашкины интонации.

– И давно ты меломаном заделался?

– Мама притащила…

– Спасибо маме. А Леонид Григорьевич как?

– Он умер.

– Прости.

Шуре было приятно, что тот помнит имя отца. Они были из одной жизни, и, значит, эта жизнь была.

– Знаешь, Борцов тут. Как раз на днях приехал. На Мертвом море сейчас с женой.

Сашка скептически улыбнулся:

– А он все такой же?

– Женился.

– Ну, это, как правило, сути не меняет. Впрочем, я глупость спросил.

Шура засмеялся:

– Что-то я от тебя раньше глупостей не слышал.

– Это я умело маскировался.

Шуре было легко, не надо было подбирать слова и думать о сказанном. Слова о Борцове несколько заинтриговали.

– Так что ты про Борцова говорил?

– Я? Мне про него абсолютно нечего сказать. Пустой и серый индивидуй… Шурка! Ты лучше о себе расскажи.

Шура не ожидал, что так обрадуется встрече. Так о многом хотелось расспросить, но Сашка перебил, быстро записал Шурин телефон в мобильник и исчез за дверями служебного входа. Шура даже не успел узнать, где тот живет. Видимо, Сашка тоже не был избалован общением, потому что объявился на следующий день и заехал прямо к Шуре на работу. Оказывается, тот жил в северном Тель-Авиве, месте весьма престижном. Они вышли на улицу. Сашка обернулся, уважительно оглядел здание. Это был голубой современный билдинг из бетона и стекла.

– Серьезная организация. Работой доволен?

– Ничего. Выгонят, наверное, скоро.

После известия о Маринином приезде Шура постоянно пребывал в состоянии нервного ожидания и все-таки не сдержался. На собрании обсуждали доклад коллеги из соседнего отдела. Доклад был так себе, и все это признавали. Но тема была интересная. Шура именно ею в Москве занимался, когда моделировал блок для экрана. Кальми попросил почитать все, что есть по этому поводу, и сделать расчеты. Поручил Ювалю, молодому парню, который недавно пришел в их отдел. Шура сказал с умным видом:

– Я этим занимался. У меня расчеты сохранились. Даже патент есть.

Кальми выслушал молча. Сказал рассеянно:

– Бэсэдэр, я подумаю…

Ладно бы на этом остановиться, но через неделю он напомнил о разговоре. Кальми сказал, что пока занят другим и все помнит. С этого дня что-то изменилось, хотя внешне все были так же добры и приветливы, но Шура чувствовал и, как всегда, корил себя задним числом. Вздрагивал, если кто-то с ним заговаривал, а народ был разговорчивый. Они сидели в комнате с Зивом, системным администратором. Тот весь день слушал музыку, развалившись в кресле, или говорил по телефону. Но работу делать успевал. Обо всех своих передвижениях сообщал вслух. Вставал, лениво потягивался:

– Пойду пи-пи сделаю.

Поначалу Шура смущался. Было не совсем понятно, что отвечать: ну, иди, мол, удачи. Даже тренировался дома. А потом привык. Израильтяне не стеснялись естественных желаний, и в этом даже был какой-то шарм.

Шура сказал:

– Не получается у меня с ними. Чем-то я не подхожу.

Сашка вздохнул:

– Да, евреи – народ непростой.

Шура разволновался:

– Да наоборот! Простой, как кирпич. Иной раз неудобно бывает.

– А ты подойди к проблеме с другой стороны. Для них Израиль – дом. Одна семья. Ты вот, например, при жене пукнуть можешь?

Шура бы пукнул, но не было жены. Но на всякий случай кивнул.

– Вот и они могут.

Шура вспомнил, что не спросил самого главного:

– А ты-то как тут оказался?

Они сидели в кафе, в котором он обычно обедал. Было много знакомых лиц, ему кивали, улыбались как своему. Сашка сказал:

– Может, еще обойдется?

– Вряд ли. Тут дело во мне…

– А я уже, наверное, не смог бы трудиться в коллективе. Отвык. Я теперь свободный художник. Это ж такой кайф, Шурик!

Оказалось, что на одном из московских конкурсов Сашка познакомился с израильской виолончелисткой. Какое-то время переписывались, ездили друг к другу в гости, потом поженились. Она из семьи потомственных музыкантов. Отец раньше играл у Зубина Меты. А сама она какое-то время даже училась у Башмета. Сейчас у нее контракт с Израильским камерным оркестром. Часто приглашают за границу. Он гастролирует вместе с ней, иногда ему тоже достаются партии, но нечасто.

Шура изумился:

– Тоже?! С твоими-то талантами!

Сашка махнул рукой, засмеялся:

– Шурик, это для тебя я талант. Ты настоящих талантов не видел.

Как-то это звучало неубедительно, но Шура не стал спорить.

– И потом я рад за Рахель. Я этим живу. И это немало, правда.

– Да… Завидую… А я не знаю, зачем живу… И что здесь делаю. Ничего не знаю. Мотыляюсь, как дерьмо в проруби.

– А что ты вдруг сюда поехал?

Шура вздохнул:

– Хороший вопрос. Развелся и уехал.

– Это бывает. А из-за работы не переживай. Не один ты такой. Это только кажется, что здесь все просто. Ты вот хочешь их понять. Пытаешься попасть в чужие ноты. Не надо. Пустое это. Ты создай свои. Они услышат, уверяю тебя. И смирятся. Скажут, ой, у этого есть своя песня, лучше его не трогать. Проще подождать другого, без песни. Того бояться не надо.

Шура поразился. Он думал о том же. Только он бы так не сказал. А сказать хотелось многое, мысли путались, цеплялись за слова, но и слова ускользали. Но он уже не мог остановиться:

– А зачем они так делают?! Я всегда думал, что есть такое место, где живут евреи. И они уж не обидят, их самих унижали просто по факту рождения, им не надо ничего объяснять.

Сашка рассмеялся, замахал руками:

– Стоп, стоп! Во-первых, кто тебя обижал?

Шура споткнулся на полуслове.

– Вот! Сам не знаешь. А во-вторых, какой ты еврей, Шура? Или они не евреи. Вот что у тебя с ним общего?

Он показал глазами на марокканского парня за стойкой, шустро раскладывающего еду по тарелкам.

– Он твоих обид не знает. Чего ему тебя жалеть? Но если ты считаешь, что тоже их родственник, то не надо обижаться. На родных не обижаются, правда? А жрачка тут паршивая, Шурка…

Народ потихоньку расходился, они сидели уже больше часа.

Шура сказал:

– Слушай, в Натании послезавтра барды какие-то выступают. Кочкин и Петухов. Известные, говорят. Пойдем?

Сашка покачал головой.

– А что, ты их знаешь?