Град Божий - Эдгар Доктороу

Я хотел было спросить ее, как чувствует себя такая женщина, как она, в положении раввина.

— Что? — Сара выжидающе смотрит на меня.

— Нет, нет, ничего, — отвечаю я.

— Нет, вы что-то хотели сказать?

— Хотел задать глупый вопрос.

— Задавайте, Эверетт. — Она улыбается. — Мне задают глупые вопросы каждый день, особенно пожилые мужчины.

— Что вы думаете, — я стараюсь взять себя в руки, — о Синатре?

Она смеется.

— Синатра? Откуда он взялся? Это не имеет никакого…

— Имеет, имеет. И я знаю ответ. Вы слушали рок. Это ваше поколение пыталось похоронить Синатру.

— Нет, он хорош, но просто это несущественно.

— Кого вы слушали?

— «Грейтфул Дедз»? «Криденс», конечно, Дилана. Однако несколько лет назад Джошуа принес домой несколько ранних записей Тома Дорси, и я была готова их слушать… Знаете, я не против ответить на ваш вопрос.

— Он отдает сексизмом. Но с другой стороны, я и в Пэме не замечал ничего церковного.

— Как бы вы охарактеризовали нас как класс?

— Ну, вы обладаете определенной степенью самоуверенности, отточенным знанием, привыкаете учить других жизни. Вам часто бывает трудно говорить естественно, хотя с вами обоими я могу говорить совершенно свободно.

— Раввины — не прелаты и не священники. Мы можем проводить службу, хоронить мертвых, и если мы ортодоксы, то придерживаемся закона. Но вообще, раввин — это просто человек, который читает в синагоге.

— Что вы и делаете.

— Это никогда не кончалось…

— Но вы выросли не в религиозной семье.

— Нет, моя семья не соблюдала закон. Иногда мы могли пойти в гости на пасхальный седер, но это был максимум того, что выдерживал отец. Иногда мама по этому поводу расстраивалась, но понимала, что лучше держать свою печаль при себе.

— Так что же случилось?

Сара откашлялась.

— Она умерла. Моя мама умерла. Умерла внезапно. В то время я училась в школе. Мы тогда жили в Чикаго, отец преподавал сравнительную литературу в Северо-Западном университете, а через несколько месяцев после ее смерти я поступила в заведение, где преподавали идиш и еврейскую литературу. Мама родилась в Америке, но в детстве я слышала, как она говорила на идиш со своей матерью… Думаю, что это было начало, желание говорить на идиш, как моя мать, желание говорить так же, как она говорила со своей матерью.

— У вас есть братья или сестры?

Она отрицательно качает головой.

— Выучив язык, я стала заниматься политикой, помогала собирать деньги для того, чтобы помочь русским евреям уехать из Советского Союза. На младших курсах Гарварда я занялась изучением иудаизма. Потом пришло решение перейти в Еврейский объединенный колледж в Цинциннати. Одно следовало за другим постепенно, без всякого плана. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это было неизбежно. Неизменным оставалось только одно — постоянное упрямое самоутверждение.

— Направленное против отца.

— Без всякого сомнения. Но только после того, как я познакомилась с Джошуа и мы начали разговаривать, я поняла, что одного осознания этнической принадлежности и усвоения традиций недостаточно. Ты можешь читать Тору, но это не значит, что ты сдвинулся с места.

Она, задумавшись, замолчала, и я, чтобы не смотреть на нее, принялся за еду. Прошло несколько долгих минут, прежде чем я понял, что она собирается с мыслями, чтобы говорить о написанных мною страницах.

— Вы?.. — спросил я.

— Да, это произвело на меня большое впечатление.

— В самом деле? Я…

— Нет, нет, это ужасно трогательно. Конечно, — сказала она, — любой человек, знакомый с литературой по этому поводу, узнает каунасское гетто. Вы писали о нем по дневникам Абрама Тори?

— Да, я взял оттуда основную часть материала.

— Но каунасское гетто было больше, чем то, которое представили вы.

— Да, я сделал его небольшой деревушкой. Но мне хотелось именно такой географии: мост через реку в город, форт.

— Конечно, мой отец был не из Каунаса. Он родился в местечке ближе к польской границе. Еврейское Сопротивление в Польше было развито лучше, чем в Литве. Те, о ком вы рассказываете, могли быть польскими евреями — Бенно и прочие.

— Да.

— И я должна предостеречь вас: будьте осторожны и не упрощайте то, что там в действительности происходило. Конечно, в Каунасе были тайные центры военной подготовки партизан, они делали все, что делают в таких случаях повстанцы.

— Понимаю, — сказал я с упавшим сердцем.

— Был еще черный рынок водки. Пьяницы среди евреев представляли страшную опасность для всей общины. И вы ничего не пишете о мыле. Отец говорил, что они были буквально помешаны на мыле — его не было вообще, для того, чтобы его раздобыть, люди рисковали жизнью, так же как и ради еды.

Она заметила, что я расстроился.

— Но я была очень тронута, — сказала она. — Может быть, там не все точно, но зато очень верно. Не знаю, как вам это удалось, но вы сумели уловить интонации моего отца.

Она положила вилку в тарелку, сложила руки и потупила взор, внимательно разглядывая скатерть.

— Он не был назначенным гонцом, как ваш маленький Йегошуа. Все было более спонтанно, чем вы пишете. Отец начал помогать до того, как осиротел. Он был маленьким и мог проникать туда, куда не могли пройти взрослые. Они зависели от него. Фуражку гонца он получил почти перед самым концом, и это спасло ему жизнь. И не один раз.

— Как он живет сейчас?

— Он живет в хорошем доме, где за ним ухаживают и даже пытаются чем-нибудь занять.

— Он в Чикаго?

— Да. Он больше не говорит. Конечно, деменция — это всегда неприятно, но когда я думаю об этом блистательном интеллекте, рядом с которым я выросла… Он заметил приближение болезни раньше, чем кто-либо. Обнаружил в себе ранние признаки и сразу уволился из университета.

— Простите.

— Ничего, вы знаете, это даже благо. Он бы ужасно переживал смерть Джошуа. — Опустив глаза, она сделала глоток вина. — Он ни разу не просил Джоша искать дневник, но это не имело бы никакого значения. Он сам никогда бы не вернулся в свое прошлое, он не смог бы заставить себя сделать это. Отец любил моего мужа. Он гордился нами, нашим призванием, как только родитель может гордиться детьми, которые посвятили себя вере… хотя, на его взгляд, это было совершенно несерьезно.

— Это очень по-еврейски.

— Разве нет? — Ее лицо вспыхнуло улыбкой.

— Пэму очень нравился ваш муж. Я могу сказать почему: они очень похожи.

— Да. — Сара открыла сумку, лежавшую на стойке за ее спиной, и начала рыться в ней. — Они совершенно разные личности, но Пэм тоже не входит в рамки — своих традиций, хочу я сказать. Каким-то образом во всем, что он говорит, вы чувствуете неудовлетворенность его надежд, которые он возлагал на мир или Бога.