Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева

Головка, убранная флердоранжем, полные плечи, светившиеся под газовой дымкой шарфа, лицо в форме сердечка со вздернутым носиком, со сладкими, словно обмазанными леденцом, губами.

Бенкендорф соблазнился. Во время мазурки совершил чуть более смелый захват. Был одобрен и сделал предложение, от которого, по его мнению, ни одна дама не могла отказаться. Мадам Кассани смутилась и потупила бархатные очи. За ней следили, точно загонщики берегли дичь для императора. Отказаться она не хотела, но просила об осторожности.

– Договоримся через Дюшатель, – шепнула чтица. – Она все устроит.

Пришлось посетить Дюшатель и заплатить пошлину. Не без удовольствия, конечно.

Они договорились, что во время маскарада фрейлина привезет Кассани в театр, в свою ложу, и оставит там на час. Полковник дал слово вернуть чтицу не позднее девяти, но заранее знал, что не сдержит его, и получил ключ. Потом сказал Жорж, что у него полно писанины к отъезду курьера. До поздней ночи будет в посольстве и только под утро, возможно, приедет к ней. Ничего не обещал: дела, дела, дела…

Королева сделала вид, что верит. А Шурка – что не обеспокоен ее скрытой тревогой. Под ложечкой у него посасывало от возбуждения.

В шесть он был у подъезда оперы. Отослал карету и начал слоняться по вестибюлю из угла в угол, встречая множество знакомых и раскланиваясь направо и налево. На него посматривали с любопытством, точно ожидая, что нового выкинет этот русский адъютант.

Дюшатель с подругой в маске явилась за четверть часа до начала. Бенкендорф врезался в них, извинился. Старая любовница передала ему руку новой и повторила требование вернуть даму на прежнее место в условленный срок.

Пальцы прекрасной итальянки впились в локоть полковника. Пара начала подниматься по лестнице к вожделенной ложе. Уже шум в фойе отхлынул от них. Уже второй ярус манил распахнутыми дверями отдельных кабинок. Уже мадам Кассани чувствовала себя в безопасности. А Шурка напыжился и прерывисто дышал, воображая скорое блаженство.

Вдруг дорогу им преградила высокая женская фигура. Ни маска, ни густая вуаль не могли скрыть от Бенкендорфа страшной правды. Он узнал бы Жоржину и в рыночной толпе. Актриса властно схватила неверного любовника за руку, на всю лестницу пророкотала:

– Подлец! – и влепила Александру Христофоровичу одну из тех пощечин, которые сотрясают даже мозг в черепе.

Родную руку трудно не узнать!

Даже самому себе полковник не смог бы объяснить, почему так испугался. Буквально потерял голову и, выпустив руку Кассани, опрометью бросился вниз. Он бежал из оперы, не оглядываясь. По улицам, без экипажа. А добежав до моста, лишился сил и сел у фонаря прямо на мостовую. Его трясло. Было стыдно, как ребенку, которого мать застала за поеданием розочек с праздничного торта.

Бедняжка Кассани! Что с ней? Бенкендорф не сомневался, что в праведном гневе его Сивилла уже справляет тризну над телом соперницы.

Вернуться домой он боялся. Дорога в театр казалась еще страшнее. Только мысль о слуге-предателе – ком же еще? – вернула полковника к жизни. Пожар мести поглотил огонь стыда. Бенкендорф пришел в посольство, растолкал негодяя и, даром, что тот французский подданный, показал барскую руку. Вернее, ногу. Пинок, который он отвесил камердинеру, навечно закончил его счеты с иностранцами в услужении. Наши не умеют крахмалить рубашки и правильно складывать их, чтобы не мялись? Пусть учатся! Зато язык держат на привязи.

– Я тебя выпотрошу, Труфальдино из лягушатника!

В ходе короткого следствия, проведенного методами, далекими от гуманности, злодей признался, что получал от Жоржины деньги и сегодня доложил ей, будто никакого курьера из посольства не намечалось. А хозяин в самом приподнятом расположении духа и в синем фраке с белой хризантемой отбыл в оперу.

Пенять было не на кого. Оставалось вымаливать прощение, заливаться слезами, валяться в ногах. Что Шурка и проделал на следующий день с изрядной долей искренности. Он был так жалок, что сам себе поверил.

Каково же было его изумление, когда Жоржина, царственно повернувшись к нему от зеркала, произнесла:

– Не могу понять, почему вы так убиваетесь? Мы же с самого начала договорились, что для правдоподобия устроим несколько сцен и дадим пищу разговорам.

Бенкендорф остолбенел. Игра? Когда именно? Сегодня? Вчера в театре? А если и то, и другое? Он запутался, и Жоржина, судя по всему, была этим довольна.

– Я, конечно, устроила мадам Кассани трепку, – сказала она, нежно обнимая возлюбленного. – Пусть только попробует подойти к моему прекрасному адъютанту.

Так он прощен? Или из флигель-адъютантов императора произведен в адъютанты актрисы? Бенкендорф боялся задавать эти вопросы. Потому что знал ответы на них и изо всех сил старался не верить.

* * *

Утром в посольство прибежал арапчонок Али. Мальчик в красных шароварах и белой чалме со здоровенным стразом. Туфли с загнутыми носами сваливались с него при ходьбе, и он несся босиком, прижимая их к груди.

Вестовой Рафики застал полковника за важным делом – раскладыванием пасьянса «Сердечный друг». Конечно, он загадал на Жорж. И, конечно, карты не раскрывались полностью. В конце все время маячили трефовый валет и шестерка любой масти.

Александр Христофорович сердился, а увидев Али, просто ошалел от наглости египтянки. Его знакомая из недр Пале-Рояля никогда не позволяла себе такой простоты.

– Времени нет. Бегите. Ей надо сказать важное! – выпалил Али и пустился в обратный путь, оставляя на ковровой дорожке грязные следы.

– К вам мавры на квартиру ходят? – пошутил кто-то из секретарей. – Никогда не подозревал вас в противоестественных наклонностях.

Навязчивый штафирка[17] рисковал схлопотать по морде и был очень удивлен сдержанностью адъютанта. Бенкендорф только полоснул секретаря взглядом: мол, после поговорим. Вряд ли он даже отличал этих прохвостов одного от другого. Все статские казались ему на одно лицо. Да и как их отличишь? Ни выпушек, ни петлиц. Собрание очкастых трусов!

Полковник мигом собрался и поспешил к Рафике, слишком отчаянным был ее способ связаться с ним. У мадам Сандомир он сразу прошел в нижний этаж, не обращая внимания на приветствия знакомых граций. Дело – прежде всего.

Рафика танцевала. Говорят, в сералях разыгрывают целые балеты. Но здесь, под парижской мостовой, под лампами с цветными стеклышками, на персидских коврах, усыпанных лепестками роз, хорошо смотрелась и одна пери.

Шали слетали с нее под ноги посетителей, сидевших кругом. Они щедро сыпали на ковер монеты, сорили ассигнациями. Некоторые в порыве восхищения облизывали толстые пальцы, стягивали кольца и отдавали их за минуту блаженства.