Браслет императрицы - Наталья Александрова

Кот против обыкновения встретил ее в прихожей, обычно днем он спокойно спал на диване в гостиной. Надежда все поняла правильно – из пакета торчал рыбий хвост. Кот втянул носом воздух и подобрался.

– Даже и не думай! – закричала Надежда. – Даже и не мечтай!

Она бросила сумку на пуфик и наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки. И отвлеклась на полминутки, а когда подняла глаза, то оторопела.

Кот распушил шерсть, причем увеличился в размерах примерно втрое. Раньше Надежда такое преображение кота воспринимала с гордостью, уж очень красив был котище, куда там персидскому с его плоской мордой. Теперь же, набравшись опыта, Надежда знала, что такая метаморфоза означает: кот находится в крайней степени ярости и лучше не попадаться ему под горячую лапу. В последний раз это было года два назад, когда коту пришлось сосуществовать в одной квартире с сенбернаром Арчи[1]. Кот третировал несчастного Арчибальда несколько недель, пока не сменил гнев на милость.

Надежда оглядела прихожую. Не было никакой собаки, все было на месте, все как обычно.

– Бейсик, с чего это тебя так разобрало? – спросила она с недоумением.

Кот не ответил, переступил лапами, издал утробное рычание, какое издает, верно, тигр перед охотой, и стал красться, прижавшись к полу. И каково же было изумление Надежды, когда кот миновал пакет с рыбой, даже не взглянув в ту сторону, и мягким прыжком взвился на пуфик. Пуфик носил на себе следы пребывания кота в квартире, Бейсик прыгал на него, топтался лапами, а иногда даже потачивал об него когти – так, для интереса. Надежда уже смирилась и перестала лупить кота полотенцем.

Но в данном случае дело было куда серьезнее – кот покусился на сумку. Хорошая сумка, почти новая, не такая дорогая, как у Люськи, но все же Надежда купила ее совсем недавно. Кот уже выпустил когти, чтобы разодрать сумку в клочья, но Надежда налетела коршуном и успела выхватить сумку.

– Да что с тобой такое! – Она замахнулась на кота той же сумкой. Из сумки что-то выпало, Бейсик прижал уши, зашипел, но вдруг тонко, испуганно мяукнул и убежал на кухню, поджав хвост.

– Что творится с котом! – удивленно проговорила Надежда. – Наверное, весна на него так действует! В марте все кошки сходят с ума…

Она наклонилась, чтобы подобрать то, что выпало из сумки.

Это была та тетрадь, которую отдала ей Люся, – толстая тетрадь в потертом дерматиновом переплете.

Ах да, это же дневник Нинкиной знаменитой бабушки!..

Тетрадь случайно открылась, Надежда увидела страницы, исписанные выцветшими лиловыми чернилами, крупным, отчетливым почерком с сильным наклоном. Надежда прочитала несколько слов:

«…там, в его мастерской, среди загрунтованных холстов и неоконченных картин, мы с Полем впервые стали близки. Все случилось как-то внезапно, я сама не поняла, как нас кинуло друг к другу. Потом мы лежали рядом, за окном в кроне дерева глухо ухала горлинка. Поль смотрел на меня сквозь полуопущенные ресницы и молчал. Потом, когда горлинка улетела, он тихо проговорил:

– Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои – глаза голубиные. Что яблоня между лесными деревьями – то возлюбленная моя между девицами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей.

Я рассмеялась:

– Что ты такое говоришь, Поль? Я что – похожа на дерево?

– Это – Песнь песней, лучшие стихи на земле…»

– А бабушка-то была не промах… – проговорила Надежда. – Надо почитать, только не в коридоре…

Она переоделась, прошла на кухню, где разобрала пакеты с продуктами, причем кот не явился, даже когда Надежда разделывала рыбу. Надежда мимоходом удивилась такому поведению, но некогда было расслабляться. Так что она обсыпала рыбину пряными травами, завернула в фольгу и запихнула в духовку, после чего села за стол и открыла тетрадь на первой странице.

Те же выцветшие чернила, тот же крупный, решительный почерк с сильным наклоном. К счастью, почерк был вполне разборчивый, и даже старая орфография не слишком мешала.

«Неужели я в Париже? Поверить не могу! Париж, Париж, столица мира! До сих пор удивляюсь, как меня выпустили из России. До сих пор вижу лицо того комиссара, который разглядывал меня с неприязнью, как какую-то букашку. Ведь я для него – не человек, а представитель обреченного класса… он хотел уже забрать мои документы, как вдруг вошел высокий седой человек со шрамом через всю щеку, взглянул на меня и спросил хриплым голосом бывалого солдата:

– Кто такая?

Мой комиссар (как это смешно звучит!) вскочил, вытянулся по швам и отрапортовал:

– Гражданка Слепнева, просит выпустить в Париж якобы для обучения!

– Почему “якобы”?

– Врет, нутром чую! У меня чутье на контру!

– Чему собираетесь учиться? – спросил седой, повернувшись ко мне.

– Живописи.

– Выпустить! – Седой мельком взглянул на “моего комиссара” и вышел из комнаты, вышел из моей судьбы.

И вот я иду по Латинскому кварталу, и вокруг меня звучит упоительная французская речь…

Все вокруг так странно, так непривычно. На улице стоят певцы с нотами в руках, поют что-то грустное, трогательное. Вокруг них толпятся зеваки, подпевают, не всегда попадая в мелодию, бросают серебряные монеты. Прямо на тротуарах выставлены кровати, стулья, зеркальные шкафы – так здесь торгуют мебелью. Прохожие как ни в чем не бывало лавируют между креслами и буфетами. Повсюду, прямо на улицах, стоят многочисленные писсуары, на них – рекламные плакаты: шоколад Карл Фацер, какао ван Гуттена. На улице холодно, но парижане не спешат: они не идут по делам, а гуляют. Очень много кафе, и возле каждого, несмотря на холод, выставлены столики, за ними сидят люди, пьют кофе или ликер, кутаясь в пледы. Тут же чадят жаровни, чтобы обогреть смелых посетителей, а по сути – протопить улицу. Вокруг носятся мальчишки-газетчики, отчаянно кричат сорванными голосами: “Ля патри”! “Ля пресс”! “Либерасьон”!

– Столица мира! – говорит Серж, мой новый знакомый, в недавнем прошлом – петербургский студент. – С виду – столица мира, а на самом деле – сумасшедший дом!

– Вот в России – и вправду сумасшедший дом! – возражаю я и замолкаю: я знаю, что Серж воевал добровольцем у Деникина, чудом вырвался в Константинополь, так что про нынешнюю Россию знает не меньше моего.

В одном из кафе за столиком сидят мужчина и женщина, едят свинину с бобами. Вдруг отрываются от еды, целуются и как ни в чем не бывало продолжают есть.

– Бог мой, как это некрасиво! Как это безнравственно! – возмущаюсь я, отводя взгляд.

– Вы зря кипятитесь, – возражает Серж. – Это другой народ, другие обычаи, не судите их по нашим законам. Для них поцелуй – это что-то вроде ласкового слова или приветливого взгляда, в нем нет ничего интимного, ничего требующего уединения.