Сотвори себе поддержку - Маруся Светлова

И опять вспомнилась бабушка с этим вечным ее «Не беги… Куда ты спешишь — на тот свет?…»

И почему то именно эти последние слова и как бы высветили еще один сюжет сна.

Там была бабушка.

Она держала ее, Наташину, руку.

И она что-то ей говорила, что-то важное.

И Наташа опять напряженно начала вспоминать, что там важное происходило, что важное они ей там говорили, — и опять на секунду жутко ей стало от этой картинки — трое покойников обнимают ее и что-то проникновенно ей говорят.

Что-то такое ужасное было во всем этом, что ее, Наташино, спасительное, «покойники — это к дождю» больше не действовало, и она в напряжении от этих своих мыслей и каких-то жутких ощущений от почти вспомнившегося сна, который оставался пока немым, как живая немая фреска, нажала на газ сильнее.

И уже не контролировала нажатие педали, потому что увидела вдруг все целиком.

Всю эту живую фреску.

Бабушка держит ее за руку, как будто хочет удержать ее.

Папа отталкивает ее, как будто прогоняет, не дает ей пройти туда, за него, в какой-то коридор.

Тетя Нина обнимает ее и гладит по плечу. И не просто обнимает — загораживает собой проход в этот коридор…

И, изумленная этой картинкой, она вообще перестает что-то видеть, как бы уйдя в себя, пытаясь разглядеть, что там, и вспомнить, что они говорили. Что они, черт побери, там говорили?!

И в этом напряженном погружении в себя, въезжая в тоннель, она уже не следит за дорогой. И нога ее, вжатая в газ, только придает силы ее погружению. И в момент удара и вспышки, ослепительной и яркой, разорвавшей ее мозг, вдруг ясным становится все — и вся картинка, и краски оживают, и звук появляется.

И немое это кино становится вдруг осмысленным, и они все говорят ей одно. Говорят на разные лады с разными интонациями, говорят, перебивая друг друга — и отталкивают, отталкивают, не дают ей пройти, не пускают ее туда, куда она так спешит, куда она бежала, бежала и почти добежала, но они не дают ей бежать дальше и все говорят:

— Не беги… Остановись… Не спеши… Не беги… Остановись… Не спеши…

И секундная эта вспышка уже заканчиваясь с закончившимся ее сознанием и оборвавшейся жизнью в последней, уже почти тусклой яркости высветила, как упрямо отталкивая их — вбежала она в темный этот коридор…

И уже не во сне, а в жизни, которая закончилась, — бежала она по темному коридору, бежала к какому-то свету вдали, и странный этот коридор был калейдоскопом картинок, как будто проносилась она мимо своей жизни быстро, в темпе, в котором и бежала всегда.

И в этом калейдоскопе была сегодняшняя ссора с дочерью и лицо противной клиентки, и дача с поваленным забором и неотрегулированным душем, и развод, и какое-то отстраненное лицо мужа после развода, и ее торжество, и свадьба их пятью годами раньше мелькнула — какая счастливая она тогда была в своем белом платье. И мелькнула даже ее институтская подружка, имя которой она давно забыла, но у которой взяла учебник да так и не отдала, и она, мчась по этому калейдоскопу, даже успела удивиться, что все это помнит, и увидела себя выпускницей с марлевой повязкой на ноге — так некстати разбила она себе коленку, что пришлось с забинтованной ногой и в белом платье идти на выпускной вечер.

И шпаргалки на экзамене по биологии были в этом калейдоскопе, и мальчик с рыжими ресницами, в которого она была влюблена в первом классе, и рыжая кошка Мурка, окотившаяся как-то прямо в ее детской постельке, и бабушка, таинственным шепотом говорившая ей:

— Ты маме с папой не говори, что кошка у тебя окотилась, им это может не понравиться — и они кошку прогонят…

И она, Наташа, совсем еще малышка, дошкольница — спросила:

— Мы их обманем?

— Нет, — сказала бабушка, — обманывать — большой грех. Мы просто кошку спасем от голодной жизни на улице…

И ей, Наташе, было достаточно такого объяснения.

И бабушка была в этом калейдоскопе, бабушка Муся, милая, родная, теплая, с которой она спала первые годы своей жизни и делила свои детские секреты, которая и говорила ей что-то важное, чего она не успела сегодня вспомнить — и вдруг, в этом калейдоскопе вспомнила, увидела.

Как бабушка ее любимая читает ей закон Божий и объясняет ей десять правил, по которым всем людям надо жить. И правило это, которое все хотела вспомнить она сегодня и все не успевала, потому что спешила, спешила, торопилась — так и называла бабушка: не торопись, остановись, не беги.

И увидела она вдруг, как будто лента на время остановилась, — бабушку, милое лицо ее, глаза добрые и слова ее понятные, специально для нее, Наташи, подобранные.

— Четвертое правило называется — найди время для остановки. Потому что если ты все время будешь торопиться, бежать, то душа твоя может не успеть за тобой и потеряться. И что тогда ты без души? Просто тело одно останется, а тело, как известно, без души жить не может…

И бабушка читала ей текст из этого Божьего закона…

И опять говорила понятным ей языком:

— Ты вот все торопишься, все бежишь, а так можно и упасть, и разбиться, и погибнуть… Спокойно нужно по жизни идти. Спокойно и осмысленно. Потому что жизнь у тебя одна, и душа — одна… Шесть дней поработала — седьмой день посвяти себе, своим близким, своей душе, чтобы понять, как жить дальше… Остановись. Осмысли свою жизнь. Помолись. И живи дальше спокойно…

И опять помчалась лента.

И за этой картинкой в калейдоскопе появились детские качели в их дворе.

Маленькая лягушка на маленькой ее ладошке и мамин окрик, когда та с ладошки лягушонку эту сбросила и потащила Наташу, громко заревевшую, мыть руки…

И полумрак в комнате, и мягкий свет от елочных огоньков.

И мамино лицо, нежное и тревожное, при свете ночника, когда она, Наташа, болела.

И погремушка ее любимая, красная, которую она любила засовывать в рот и набухшими десенками, когда зубки у нее прорезывались, кусать.

И зыбкое ощущение во сне — удобства и покоя, когда тебя пеленают в мягкую пеленку.

И — материнский сосок во рту с теплым и живительным молоком.

И первый крик свой, громкий и отчаянный крик человека, вошедшего в жизнь.

И первое свое, глубокое дыхание — последнее воспоминание в оборвавшейся жизни, ставшее последним ее глубоким дыханием…

И душа ее, освобожденная от тела, набирая высоту в свободном своем полете, несясь вверх, к свету, которым и была, улетая, видела тело женщины, выброшенное мощным ударом от столкновения со стеной тоннеля через распахнувшуюся дверь. И было это тело почти как живое, только — череп — расколот, и островки серого вещества были разбросаны веером, и одна нога тела была вынесена вперед, как бы в беге, и тело наклонено, и рука тянулась вперед, и казалось — она все бежит.