Тень Земли - Михаил Ахманов

К счастью, его истязали недолго, так как вина была небольшой – стихи пессимистического содержания. Что-то такое:

– Волна, как женщина, летит, раскинув руки,

Надеется, что ждет ее утес,

Ударится в него – и отступает в муке.

Пессимизм этих строк был точно отмерен, а тема несчастной любви или ностальгии по золотым минувшим временам казалась расплывчатой и неопределенной; во всяком случае, ни капли критики и никаких упоминаний о конкретных лицах вроде Грегорио-Григория или Хайме-Якова. За это, как рагу народа, полагалась бы яма с муравьями, а выживших продавали в Разлом – тогда как Гилмор хотел попасть в совершенно определенное место, в один из кибуцей Юго-Восточной Пустоши. За океаном Пустошь считалась весьма перспективной территорией – конечно, не в смысле скотоводства или селекции брюквы, а по иным причинам. Ближайший путь из Европы вел к канадским берегам, к бедному периферийному протекторату, заселенному потомками индейцев, откуда до Рио-де-Новембе и прочих бразильянских городов приходилось добираться с изрядным риском и с Помощью «торпед», которым пан Микола Сапгий решительно не доверял. Пустошь являлась гораздо более удобным местом для высадки: во-первых, ближе к Буэнос-Одес, Херсусу и Рио, а во-вторых, в определенное время года ветры дули как раз в подходящем направлении. Но информация о Пустоши и Уругвайском протекторате была настолько скудной, неясной и противоречивой, что посылать туда эмиссара без предварительной разведки казалось безумием. А пан Сапгий, несмотря на бедственное положение ЦЕРУ, был не склонен к авантюрам.

И в результате Гилмор оказался в Пустоши. Это являлось самым надежным прикрытием – кибуц, Семибратовка и статус изгоя, бессрочная ссылка без права возврата в Рио… Но он понимал, что обязан вернуться, – ведь все накопленное, узнанное и занесенное в дневник не должно пропасть. Как и его стихи. Возможно, они являлись большей ценностью, чем описание Дураса и Сан-Филипа, Семибратовки, Колдобин и Марфина Угла. Гилмор старался не думать об этом, не поддаваться греху тщеславия.

В Рио его, разумеется, ждали, и все же возвращение казалось Гилмору проблематичным. Он был заметен – слишком заметен, как редкостный темный боб среди коричневых и белых; как ни меняй лица, цвет останется все тем же, а значит, его могли обнаружить с гораздо большей вероятностью, чем светлокожего изгоя. Скрыться в Хаосе? Но станут ли искать? Обеспокоятся ли? Не слишком ли он ничтожен – мелочь, «шестерка», бывший архивариус, кропавший на досуге стихи? И все же ему казалось, что Пачанга ошибся – надо было отправить кого-то другого, не столь заметного, как он.

Однако где эти люди? И сколько их? Наверняка немного; сам он был связан только с одним – со стариком, который нашел его и предложил работу. Сперва ему думалось, что старый Пачанга – из «торпед», из мытарей Хосе-Иосифа, но вскоре он понял, что ошибается – слишком многое было известно Пачанге про ЦЕРУ, МОСАЙ и Байкальский Хурал, про батьку Стефана Ментяя и Миколу Сапгия и даже про пана Самийло Калюжного.

Впрочем, это теперь не имело ни значения, ни смысла. Ни гибнущий остров Украины, ни варварское торжество Хурала, ни Сапгий с Пачангой, ни собственные его труды и странствия в Пустоши, ни муки, которые он перенес, ни риск возвращения в Рио. Все это казалось неважным, незначительным и каким-то ненатуральным, будто все страны земные сделались вдруг декорацией до ужаса нелепого спектакля, а их повелители – актерами, что кривляются на сцене среди старых драных полотнищ и фанерных щитов с облупившейся росписью. А где-то был зал, протянувшийся в необозримые дали, гигантский зал, обитель человечества, но собравшихся там людей не волновало происходившее на сцене; для большинства из них она являлась не реальностью, не чем-то сиюминутным и современным, имевшим право на существование, а лишь картинкой из старого полузабытого фильма или парой строк в учебнике истории.

Для большинства из них. Но только не для Ричарда Саймона, брата Рикардо, посланника звезд! Только не для него!

За эту истину и этого человека Гилмор готов был пойти на смерть.

Вот Путь Теней Ветра; никто не должен разглядеть тебя, а ты видишь всех, ты прячешься среди скал и деревьев, трава не шуршит под твоими ногами, тело не испускает запахов, кожа покрыта лиственным соком и обсыпана землей. Ты сделался эхом тишины, мраком во мраке, отблеском лунных лучей в быстрых водах; ты стал травой среди трав, птицей среди птиц, змеей среди змей. Теперь выбери нужный миг – и ужаль!

Из Поучений Чочинги Крепкорукого

Мария танцевала.

Шаловливыми змейками вились темно-каштановые локоны, смуглая кожа блестела под щедрым ливнем солнечных лучей, плескалась белая ткань платья, то обтягивая гибкую тонкую фигурку девушки, то раскрываясь чашечкой цветка, то взмывая над двойным стебельком быстрых стремительных ног.

Мария танцевала. Сияли карие глаза под ровными полукружьями бровей, в улыбке трепетали губы, грудь покачивалась в такт движениям бедер и плеч, головка на стройной шее склонялась вниз или гордо откидывалась назад, туфельки цокали по истертым каменным плитам, и казалось, что тело плясуньи рождает мелодию, стремительную и плавную одновременно, похожую на ветер или течение ручья, что разливается на равнине или бурлит и скачет, свергаясь с горного склона.

Мария танцевала, и внутренний дворик, замкнутый квадратом грубых каменных стен, танцевал вместе с нею. Мохнатая пальма у ворот шуршала и потряхивала перистыми листьями, колыхалась вода в крошечном круглом бассейне, загорались и гасли отблески в окнах; плющ, взбиравшийся на стены, размахивал зелеными руками, будто целая армия дирижеров, не трогаясь ни на шаг; плясали столбы, подпиравшие рваный брезентовый тент, который вздувался и опадал, точно натянутый на обод огромного барабана. И все остальное в маленьком патио не стояло на месте, а неслось и кружилось, вертелось и приплясывало в ритме танго – даже старые тростниковые циновки, на которых сидел Ричард Саймон. Или это раскачивался он сам, подчиняясь неслышной мелодии?

Смутные видения плыли перед ним клочьями разноцветного тумана. Синее небо, жаркое солнце и маленький дворик, однако не бедный, не нищенский, а облицованный мозаикой и лазуритом. Вместо бассейна – фонтан, вместо окон – мавританские арки, вместо циновок – пышный ковер, уставленный кувшинами и блюдами; напротив – бронзоволицый и синеглазый мужчина в шелковой джуббе. Аллах Акбар, Счастливая Аравия, город Басра, дворец эмира Абдаллаха. Девушки, что изгибаются и пляшут под плеск и шелест фонтанных струй. Как же их звали? Айша, Дильбар, Махрух, Билкис, Нази, Хаджар… Великолепные плясуньи, но им далеко до Марии.

Саймон вздохнул и улыбнулся. Приятная вещь безделье, но вдвое приятней, когда разделяешь досуг с очаровательной девушкой и другом. Особенно с таким, как Каа: все чувствует, все понимает и молчит.

Прочие его компаньоны находились в городе. Праздник, что отмечался седьмого ноября, миновал, но и по будням в Рио жизнь била ключом, предоставляя массу возможностей поразвлечься. Пашка с Филином мечтали окунуться в нее и потратить выданные им сребреники – на чикиток, пульку и игру в кости, которая, если повезет, могла завершиться либо вселенской попойкой, либо тотальным мордобоем. В гавани Рио и на ближайших улицах, куда не заглядывали сине-мундирные, было не счесть кабаков, а в них попадался разнообразный народец – девицы и шулеры, грузчики и моряки, стрелки из вольных, не ужившиеся ни в одном из кланов, беглые отморозки, мошенники всех мастей и просто портовая пьянь. Этот район контролировался «торпедами» и «плащами», отнюдь не склонными поддерживать порядок; а значит, там царило бесшабашное веселье, и неофиты из дальних провинций могли просадить деньгу без лишних вопросов и к полному удовольствию. Так говорил Кобелино, и Пашка намеревался проверить все сказанное на практике.