Денис Давыдов - Александр Бондаренко

И вот тут — точка зрения партикулярного человека. Она высказана по принципу «я не служил, но знаю!» (очень модному в нашей прессе на рубеже 1980–1990-х годов) в 1860-х годах — времени либерализма, «хождения в народ» и «ниспровержения устоев». В журнале «Русское слово», в библиографическом обзоре, который подготовил действительный статский советник Лохвицкий{95}, несколько страниц было посвящено и четвертому изданию «Сочинений Дениса Васильевича Давыдова». Автор обзора рассуждает:

«Странно выражался патриотизм у многих наших военных героев, и между прочим у Давыдова. Стараясь избавить от беды свой народ, они в то же время оставались как будто чуждыми интересам его и ставили на первом плане свою личную славу. Очень характеристична заметка Давыдова в его партизанском дневнике, что крестьяне не вдруг верили ему, что он русский, и что такие quiproquo заставили его надеть на себя простой кафтан, навесить на грудь, вместо ордена, образ Николая Чудотворца, отрастить бороду и стараться говорить по-простонародному. Последнее, сколько можно судить по запискам, не особенно ему удавалось, и, несмотря на свой маскарад, Давыдов представлялся народу не более как переодетым барином»[220].

Пишет умный человек, но сколь наивны его представления! Да, Давыдов представлялся мужикам переодетым барином — так и слава богу! Это гораздо лучше, чем казаться для мужиков непереодетым французом.

Вот строки из письма жительницы Москвы от 15 августа 1812 года:

«Двух офицеров арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших прибытие Наполеона, словом, смущавших народ»[221].

Хотя, как мы видели на примере унтер-офицера Васильева, и русский язык не всегда помогал… А вот насчет переодетых французов-поджигателей — это явная «утка»; поджигателей у нас почему-то всегда ловили, при любых катаклизмах.

Давыдову совсем было не нужно, чтобы мужики считали его своим братом — он действительно был барином и командиром отряда, а потому к нему следовало относиться соответствующим образом. Хотя Двенадцатый год считается временем небывалого единения всех слоев русского общества, однако воинскую субординацию — то есть то, на чем основана армия — не отменял никто. Без дисциплины и субординации не было бы не только победы над неприятелем, но и сама армия развалилась бы, как это случилось в 1917 году после приснопамятного «приказа № 1», отменявшего «чинопочитание». Но это — иная история.

Так что зря г-н Лохвицкий рассуждал о странностях патриотизма «военных героев», проливавших за Отечество кровь и отдававших жизни. «Стараясь избавить от беды свой народ», невозможно было остаться «чуждым интересам его», и в чем тут «личная слава», если вместо красивого мундира, с которым офицер воистину сроднился, он надевает грубый мужицкий кафтан? На первом плане тут, говоря современным языком, было только обеспечение безопасности.

Несколько далее действительный статский советник пишет:

«Самый предубежденный в пользу Давыдова читатель, пробегая одну задругою прозаические статьи его, не может не убедиться, что заботы о своей личной славе, о представлении личности своей в наиболее партизанском виде, наиболее эффектном освещении, занимали если не первое, то и далеко не последнее место в мысли Давыдова»[222].

Ну и что из того, спросим мы, что 20 лет спустя Денис Васильевич вспоминал об этом романтическом времени с легкой ироничной улыбкой и где-то, может, гусарствовал, — что страшного, когда есть что вспомнить?

Людям, через подобные испытания не прошедшим, такой рассказ представляется хвастовством — но чем виноват Давыдов, когда это была его обыденная жизнь и другого ему нечего было вспомнить? Подмечено не раз, что, когда люди штатские дают оценки военным мемуарам, в их словах чувствуются некая обойденность, ущербность, скрытая зависть к военному человеку.

Ну, какой «рябчик» (на кавалерийском жаргоне — штатский человек) мог написать такие строки применительно к 1812 году: «Сердце мое может включить в каждую кампанию свой собственный журнал, независимый от военных происшествий. Смешно сказать, но любовь и война так разделили наравно прошедшее мною поприще, что и поныне я ничем не поверяю хронологию моей жизни, как соображением эпох службы с эпохами любовных чувствований, стоящими, подобно геодезическим вехам, на пустынной моей молодости. В то время я пылал страстью к неверной, которую полагал верною»[223].

Почему же ни слова о патриотических чувствах?! — возопит необстрелянный «рябчик». И что разглядит он в этих строках? Откровенное хвастовство, между тем как все это — тонкая самоирония, не очень понятная для непричастных. Денис — один из ярчайших образчиков военных людей, истинный гусар, а потому сколько еще разного рода гадостей будет сказано в его адрес! Особенно в те времена, когда военное сословие все-таки оказалось «задвинутым» штатскими чиновниками, что привело к трагическому разрушению «оборонного сознания» — неотъемлемой составляющей сознания государственного.

* * *

26 августа на поле Бородина произошло главное сражение 1812 года, в огне которого исчезли генералы Тучков 4-й{96} и граф Кутайсов{97}; в том бою были смертельно ранены князь Багратион и Тучков 1-й{98}; всего же русская армия потеряла до пятидесяти тысяч человек.

«За исключением числа убитых, последствия сей битвы были так маловажны, как будто бы она была дана, подобно рыцарским играм, единственно с тем, чтобы удостовериться, которая сторона сильнее и храбрее»[224], — очень точно написал Вальтер Скотт.

Действительно, можно подумать, что ничего не изменилось: на следующий день после сражения русская армия продолжила отступать, а французская — двигаться вперед. Но это были уже совсем другие армии.

Отряд Давыдова между тем был уже далеко…

* * *

«Давыдов… в ряд поистине легендарных героев Отечественной войны встал именно как партизан, самый выразительный, классически совершенный тип партизанского вожака того времени»[225], — считает современный историк.