Апсихе - Эльжбета Латенайте

Но самое странное, что иногда она оказывается права! Лепечет, как умственно отсталая, но все же произносит что-то главное, понимаете, что-то важное, что в глубине сердца так хотелось услышать из чьих-нибудь уст. Иногда, на публике, при важных и близких для меня людях, за нее стыдно, стыдно за ее поведение и слова, даже за ее внешность, а также за то, как она заставляет окружающих смутиться и почувствовать себя будто бы виноватыми. Как она их насилует, требует внимания. И я все ловлю себя на мысли, неужели любовь может быть только монашеской, между полными отшельниками? Неужели она, вот та, может быть права?

Иногда уже после первого слога хочется заставить ее замолчать. Чувствую, что ею рожденные слова поранят меня своей абсурдной бессмысленностью. Она произносит один-два слога, и я чувствую, что есть правда в том, что она с таким недоверием мокрыми глазками говорит мне. Есть крупица того, что важно, что мне жизненно необходимо, чтобы больше не жил так, как жил до встречи с нею. Чтобы не думал так, как думал до того, как полюбил ее. Плохо только, что многое меня сильно беспокоит.

— Что, например? — выпрямилась я на стуле.

— Например, ее слабеющее зрение.

— Она чем-то больна?

— Нет. Она только плачет чаще, чем не плачет.

— А кто она по профессии?

— Она — никто.

Ну конечно. Слепота — как раз та вещь за столом, которая мне смертельно необходима! Ведь мои глаза, они меня убивают больше всего. Зоркость — никчемный мусор, если сердце чуткое.

Иногда на похоть, на суету могу смотреть смело, не поддаваясь, на равных, глаза в глаза. Смотреть открыто, с интересом и даже игриво. Но чаще всего при виде похоти меня охватывает бессилие. Будто тебя, бегущего успокоительно прохладным вечером к озеру купаться, голого и уже чувствующего, как вот-вот будет ласкать вода, кто-то вдруг застукивает. Останавливает, расспрашивает, почему, куда и зачем бежишь. А ты только стоишь без одежды и не находишь слов. Хотя на самом деле те вопрошатели или прекрасно знают, что купание в озере в таких прохладных сумерках — самое настоящее блаженство, или никогда так и не поняли бы. Еще кто-то приподнимает и разогревает солнце. Все озаряет сильный, плоский дневной свет, отгоняющий сумеречные тайны.

Будто этого мало, они хватают тебя и тащат на опушку леса, подальше от водички. На опушку, где гудит толпа людей, напустив серьезности, напустив смерти в жизнь. В такую жизнь, которая кажется единственной и безусловной. И вся похоть и суета, слабость, все самые мелкие мелочи — будто истории тех галдящих на опушке, для которых умирание в жизнь не имеет ни малейшего значения. Они рассказывают, показывают свои шрамы, синяки, зубы, божественность и красоту, а мы могли бы в это время тихо погружаться в сущности.

Иногда я чувствую их, крадущих сумерки и озеро, слышу, ощущаю их, и внутри что-то ломается. Может, даже не ломается, просто чувствую, будто кто загоняет кол под сердце. Не проткнув кожи. Эта боль, эта сила — в тот момент больше ничего не чувствую, больше ни для чего во мне нет места. Так на моих глазах…

Какое-то время я тонула в мыслях, смотрела куда-то в сторону и совсем не обращала внимания на своих соседей по столу. Потом повернулась и увидела странную картину: девушка, белая, как снег, сидела прикрыв рукой рот, во всем своем сиянии; напряженный попутчик-слепец, вытянув шею, вертел головой, стараясь уловить наимельчайшую деталь — все, чего не мог поймать глазами.

Тут же у столика стоял старик, обняв женщину в пальто, наброшенном на плечи и со связанными рукавами на груди. У женщины было немного покрасневшее от мороза лицо, она смотрела ласково и немного смущенно. Волосы ее вились и намокли от снега. Гипс, заковавший обе руки до локтей, никак не шел к ясным и довольно веселым глазам. Старик, сначала стоявший строго и прямо, вдруг наклонился, прижался к щеке женщины, закрыл глаза, и лицо его сморщилось — будто плакал без слез.

— Присядем, — спокойно предложила женщина.

Старик стремительно отступил от нее и быстро отодвинул стул. С перекошенным от боли лицом он посадил женщину, развязал рукава и аккуратно положил пальто на спинку стула.

— Красивая-красивая, — тихо сказала девушка, не отрывая от женщины виноватых глаз.

Слепец улыбнулся. Улыбнулась и женщина, глядя на слепца.

Старик принес пять стаканчиков горячего рома, стали молча потягивать. Теперь за столом собрались все. Впервые в баре было так хорошо. Женщина выпила ром и встала. Старик выпил только половину стаканчика, но любезно поднялся и, накинув ей на плечи пальто, связал на груди рукава. Потом обнял ее и увел, чуть переваливаясь от боли.

— Не понимаю, — чуть слышно произнесла девушка.

— Она никогда не чувствует холода и боли, — строго, но с улыбкой пояснил слепец.

— Откуда ты знаешь, ты же не видишь?

— Знаю, — медленно ответил слепец, будто ждал этого вопроса. — Она моя мать.

Девушка вытаращила глаза.

— Пойду домой, — только и сказала она тихо и в замешательстве повернула к выходу.

Та женщина в пальто со связанными на груди рукавами, была как раз тем, чего мне так не хватало, чего я так сильно хотела. Будущим.

Знаешь, слепец, я поняла, кто ты для меня. Точнее сказать, поняла, чем живу. Чувствую себя огромным комом жизненности, конечным комом, и болит каждая его клеточка. И всё. Может, этот ком полон, может, сир и наг, как отречение. Чувствую, скоро наступит час, а может, уже идет, когда ком сольется со своим концом, — тогда выскочит куда-нибудь или тихо изойдет на своем месте. И тот край кома я чувствую сильнее, чем другие человеческие чувства. Уже целую вечность не чувствую ничего другого, все те месяцы с тех пор, как встретила тебя. Что больше всего тревожит? Что только через тебя, будто через кислородную трубочку или ствол шахты, этот ком может жить. Только через тебя, слепец. Посмотрим, что будет.

Разве ты слишком мало меня знаешь? Неужели ты еще не заметил, что я слишком слаба любить тебя сильно и умно? Я могу тебя любить только совсем.

На улице холодало. Пошел снег. Хватит сидеть здесь, у рухнувшего платана, который неожиданно ярко вернул в тот вечер, когда познакомилась со слепцом. Платан упал ровно год назад да так и остался здесь лежать.

В тот вечер, когда мы со слепцом встретились на улице, я проводила его до бара.

И до самого другого вечера, в конце этой осени, когда пошли в бар во второй раз и познакомились с девушкой, пнувшей старика, я так и не поняла, что он — слепец.

Не могу представить жизни более настоящей и живой, чем ты, слепец. Несмотря на все, чем опечалили друг друга, точно знаю, что это — счастье.

С самого начала нам было суждено будущее непомерной красоты и лиричный, горький финал.

Пошла к бару. У дверей стоял и курил слепец. Падавшие снежинки не мешали ему смотреть куда-то вверх. Спокойно покурили. Я думала, как это получается, что все еще тянется жизнь, хотя живем мы так, что долго не протянешь.