Свой среди чужих. В омуте истины - Иван Дорба

— В какой-то мере. Но речь не о том, речь идет о вреде нездоровой секретности, над которой потешается весь мир, о подозрении к своему народу. В силу этой рутинной привычки всё скрывать ТАСС спокойно «уполномочен заявить, что слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР неверны, лживы и провокационны...» И попробуй кто-нибудь из советских людей что-нибудь вякнуть. Скажем, подать рапорт о том, что немцы на границе явно готовятся к нападению. Тут же назовут провокатором. В результате — миллионы пленных, гибель тех­ники, неисчислимые жертвы, психологический шок. Ко всему этому еще добавить, что такая позиция оказалась благоприятной почвой для матери всех пороков — лжи и отца гнусных под­лостей — доноса! А в результате — рано или поздно:

И не уйдешь ты от суда мирского, Как не уйдешь от Божьего суда!..

— А вы еще верите в Божий суд? — глядя куца-то в угол землянки, спросил командир роты.

— Рече безумец в сердце своем: несть Бог! Сами знаете, на фронте под пулями Его часто поминают. Однако вернемся к нашим баранам, как говорят французы, и подведем черту. Начнем с тайны фамилий наших командующих. Начальник нашей Четвертой ударной армии генерал-лейтенант Курасов, член КПСС с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, за­кончил Академию Фрунзе и Генерального штаба, женат, имеет двух сыновей и дочку. Начальник Триста Пятьдесят Восьмой стрелковой дивизии генерал-майор...

Раздавшийся громкий топот кирзовых сапог невольно за­ставил меня замолчать. Влетел дежурный и протянул своему командиру военный билет. А тот в свою очередь протянул его мне и, пожимая крепко руку, сказал:

— Поздравляю, товарищ лейтенант! От души поздравляю! А все наши ошибки переживем. Была бы жива наша Россия! — и, отпустив жестом дежурного, потянулся за новой бутылкой

К щекотливым темам мы больше не возвращались.

Ни полковник из штаба дивизии, ни капитан из НКВД не появи­лись. В середине мая меня в качестве командира взвода, со всей моей «дружиной», направили в 85-й отдельный саперный батальон. Мы строили оборонные рубежи, ремонтировали автомобильные дороги и железнодорожные мосты, намного сложней было, когда дело касалось устройства минно-взрывных заграждений или раз­минирования мостов, дорог в тыловых районах фронтов.

Самым сложным было определить тип мины и верно ее обезвредить. Противотанковые, противопехотные, противотранспортные, осколочные, фугасные, специальные, ловушки диверсионные, одни взрывались от нагрузки силой, другие — в заданное время, третьи—по радиосигналу, четвертые—в силу самых неожиданных случайностей. Немало минеров, даже весь­ма опытных, погибало и пострадало от скоропортящихся гене­раторов звукового и визуального индикатора на миноискателях и, наконец, по каким-то неведомым причинам от покинувшего минера шестого чувства, его предупреждающего: «Берегись!»

Рокот летящих снарядов я слышал в Елизаветграде в 1918 году. Тогда над городом летали трех- и шестидюймовые снаряды. В 1942 году что только ни завывало, рокотало, гремело и свистело в прифронтовой полосе! Бойцу нужен опыт, чтобы не кланяться пулям, хоть он и знает, что ту, которая в него попадет, оп не услышит. Минеру приходится работать под редкие вы­стрелы пушек, его ухо либо интуиция подсказывают, пролетит ли снаряд, или он на излете и надо ложиться. Но у человека есть еще самолюбие: плюхнешься сдуру на землю, а снаряд пролетел мимо — как потом поглядеть в глаза напарникам? А если ты командир взвода?..

В результате я получил тяжелую контузию и был ранен в ногу. Пришел я в себя в постели. Красивая сестра милосердия, склонившись надо мной, старалась не то разжать сжатые зубы, не то влить мне что-то в рот. Увидев мой осмысленный взгляд, она погладила меня по голове, сказав стоявшему позади нее мужчине в белом халате:

— Пришел в себя!

Я узнал, что лежу в далеком вологодском госпитале. Пона­чалу я напоминал, наверно, только что родившееся существо. Память возвращалась медленно, а кусок жизни так навсегда и выпал, будто его и не было. Позже я так и не смог вспомнить, куда девался Силка Криволап, который, наверно, как всегда, находился неподалеку, напрочь вылетели из головы фамилия ротного, командира батальона, название места, где меня кон­тузило. Начальник госпиталя, высокий усатый полковник Во­ронов, утешал:

— Благодарите судьбу, что не стали инвалидом. Организм у вас крепкий, да и в рубашке родились! Память постепенно восстановится, кое-что и вычеркнется: организм человече­ский —штукенция пресложная! Главное сейчас взбадриваться, любыми способами: холодным душем, крепким чаем, гуляйте побольше, не бойтесь наших северных морозов, заведите, в конце концов, роман.

— А рюмку-другую тоже можно?

— Водку глушить больше рюмки не советую...

Взбадриваться?! Как? Чем? Скрепя сердце решил расстаться

с последним, что меня связывало с прошлым, — отцовским кольцом: посередине большой рубин, а по бокам по довольно крупному бриллианту. В отличие от часов, нательного золотого крестика с цепочкой, оно сохранилось. И неудивительно — я с большим трудом стягивал его даже с намыленного в горячей воде безымянного пальца. Денег за него мне отвалили кучу. И я исправно следовал совету Воронова... Не обошлось и без романа.

Звали ее Людмила, и потянуло меня к ней, видимо, потому,, что перед отъездом из Белграда ко мне частенько захаживала полная чудесного женского шарма шестнадцатилетняя гимна­зисточка Люда, желавшая изучить все способы Любви.

В отличие от Белградской, Вологодская была скромна, пожалуй, даже целомудренна, и все-таки чем-то напоминала первую. И я подумывал о том, чтобы, вернувшись после войны

в этот тихий и, как мне казалось, патриархальный город, устро­иться на работу по соседству в Нюксинском районе, жениться и зажить наконец спокойной жизнью. И тревога, которая меня «взбадривала», когда я не обнаружил своего бумажника, где хранилась записка Павла Ивановича, улеглась. И я твердил: «Может, к лучшему!»

Незадолго перед выпиской, в десятых числах марта, вос­пользовавшись на редкость солнечным днем, я отправился на рынок. Брожу, поглядываю на снующих мужчин и женщин, почти поголовно одетых в грязновато-черные ватники, и браню себя, что никак не могу привыкнуть к такой бедности. И вдруг передо мной останавливается ярко одетая цыганка. Смотрит на меня оценивающе своими большущими черными глазами, словно пронизывает насквозь, берет меня за рукав и тащит в сторонку, приговаривая:

—Давай, милай, погадаю! Всю правду скажу, что было, что ждет. Позолоти ручку!..

Студентом, как и вся русская эмиграция, я верил в потусто­роннее, увлекался Блаватской, занимался спиритизмом и был убежден — впрочем, и сейчас тоже, — что некоторые люди обладают тайной силой предвидения, чтения мыслей на расстоя­нии, гипнозом, регулированием собственного веса... Всем тем, чем некогда владели маги, чародеи, волхвы, кудесники, ведьмы, которых так безрассудно, начиная со Средних веков, предавали смерти фанатики веры или Бога, и фанатики материи—дьявола. Какое-то соприкосновение с этими необыкновенными людьми имели и цыгане!