Дознаватель - Маргарита Хемлин

Он шел, как маяк. Кладбище большое. Старое. Лет за триста много скопилось. Сколько тут евреи жили, за столько и образовалось.

В доме никого не было. На столе — накрытый рушником чугунок, миски.

Зусель отказался с порога, помотал головой и поплелся за занавеску.

Я отметил с сочувствием:

— Голодовку объявил? Насквозь худой, куда еще?

Довид объяснил, что у Табачника кошер, а Сима не соблюдает. Все одним ножом кромсает. И сало принесла. И кровь с курицы до конца не спускает. Малка старалась. Зусель в ней был уверен. А за Симой ходит, пальцем тыкает. А толку нету. Еврейская старушка по соседству носит ему свой хлеб, сухари. С водой пьет из своей чашки.

— Мне казалось, до конца с глузду съехал наш блаженненький. А он рассуждает. Удивительно.

Довид развел руками.

— Вот ты и сало кушаешь, и прочее. Быстро опять переучился. Вы ж тут с Зуселем синагогу устроили. И хлопцев учили по книжкам.

— А-а-а-а. Не помогло мне. Только хуже стало. Читаю, читаю — все неправильно в жизни делал. Нету сил осознавать.

Я терпел, пока не закончили обед.

Потом сказал шепотом, чтоб угодить Довиду:

— Пошли. Далеко?

— Далеко.

Довид вел меня огородами, потом через колхозное поле, потом через лесок, потом через железную дорогу. Я шел за ним и обдумывал.

И надумал.

— Стой! Довид, стой смирно! Повернись! Лицом!

Довид замер.

— Довид, куда ты меня ведешь? У меня оружие. Подумай, Довид.

Довид медленно повернулся, и еще даже и не повернулся, а на половине вздоха закричал:

— Пришли, гад!

И кинулся на меня. С финкой. Я узнал свою финку. Из сидора моего. Я на Лаевскую грешил. Я на Суньку думал. А это Довид.

Старика я, конечно, скрутил. Его же рубахой руки за спиной ему и связал. Аккуратненько. С уважением к возрасту.

Говорю:

— Довид Срулевич. Неужели ты мог подумать про меня, что я окончательный дурак. Говорил, что надо откапывать гроши, а лопату не взял. За занавеску пошел вроде на Зуселя посмотреть перед выходом, а вышел с оттопыренным карманом. Наплел мне. Ну что тебе Зусель мог про гроши сказать, если он в таком бедственном положении рассудка. Ну для чего б ты мне тайны свои еврейские выдавал, если б не замыслил какой-то обман зрения и слуха. Чтоб я поверил, что я у тебя на полном доверии. Я ж сильней. Я ж заранее сильней. Ну что молчишь, Довид Срулевич?

Довид не то что молчал. Он выл и плакал. Выл и плакал. И катался по земле. И землю ел. И харкал. И опять ел.

Но в тот момент меня именно по-человечески интересовало другое.

— Узел тебя Евсей научил завязывать?

Довид лежал недвижимый. Грязный, мокрый от усилий и еще чего-то. Испуг получился у него страшный, конечно.

Не ответил.

Простой вопрос. Из бытового обихода. Хороший вопрос для перехода к серьезному.

Я вопрос повторил настойчивей.

Довид кивнул.

— Брешешь, тут надо ловкие пальцы. У тебя скрученные и толстые. Бэлка тебе примочки готовила против скрипа в суставах. Евсей рецепты по знакомым собирал. Знаю я, кто развязывал-завязывал. Гришка. Гришка, ясно. Его, наверно, Евсей учил. Не отвечай! Надо ж дойти! Родной дед родного внука несовершеннолетнего привлекает к подготовке преступления. Зачем в сидор полез? Гроши искал? А если б они у меня и были от Зуселя, я не дурак, чтоб таскать за собой в сидоре. Тем более никаких ваших грошей я и в глаза не видел. Между собой ищите. Плохо вы все сговорились.

Довид молчал.

Попытался подняться. Я ему помог. Развязал руки. Напялил рубаху. Спросил, где речка — ему слегка помыться, простирнуть штаны.

Довид на меня смотрел спокойно. Я его понимал. Дело сделано. Не вышло как надо. Но дело сделано.

Финку я крутил в руках, пока беседовал. Когда поднимал-одевал Довида, положил орудие покушения на траву на отдалении.

Установил старика крепко на ногах.

Говорю:

— Вон финка валяется. Хочешь, дам тебе. Хочешь, тут кинем. Может, еще попытаешься? Ночевать буду у вас. За хлопцами соскучился. Книжку им почитаю на сон. Ночью попробуешь. Я спать буду крепко. Устал с тобой варнякать. Ну?

Ответа не ожидал. Взял финку, засунул Довиду в карман штанов. Гидко в такие штаны рукой залазить. Но ничего.

Довид шел медленно. Сомневался, в какой стороне речка. Но нашел скоро.

В сумерках мылся. И я тоже.

Выжал насухо Довидовы штаны. Пока дошли домой — совсем обсохли.

Ночь прошла, как я предполагал, удачно. Хлопцы возились со мной до упаду, книжку слушать отказались, я им рассказывал устно истории из нашей с Евсеем службы.

Зусель храпел за занавеской.

Довид ночевал на дворе.

Финку из кармана при мне не доставал. Куда дел ее, я не следил. Не имело роли.

Я твердо знал: утром расскажет правду. Про все.

С самого утра пришел Файда. Мы еще спали. Зусель только не дрыхал. Молиться начал до рассвета. То есть с ночи. Мычал, конечно, не словами молился, а как получалось в связи с его положением.

Я тихо крикнул ему за занавеску, чтоб поосторожней — хлопцев перепугает.

Файда явился веселый, объявил окончательную побудку.

Я разозлился.

— Мирон Шаевич, дети спали крепким сном, а от вашего крика очнулись.

Файда смутился, стал объяснять, что принес от Симы гостинцы в горячем виде и хотел, чтоб вовремя успеть к столу. К тому же полвосьмого утра, и все уже на рабочих местах в поле или в учреждениях.

Говорю:

— А вы что ж? Делать вам нечего? Суньку б прислали. Или комсомолок его.

Общий вид Файды вывел меня из себя. Рубаха расхристана до пупа. Ремень затянут под животом. Стоит себе с портфелем, большой начальник. А в портфеле — Симкина готовка.

Я встал, несмотря на то что фактически голый, подошел и взял портфель из рук Файды. Вытащил на стол завернутые в газету продукты, бумага промасленная, запах идет сильный — вроде оладьи, дируны на сале. Развернул. Так и есть. Взял один, запихал себе в рот.

— Сначала сам попробую. Вдруг вы отравили. Или Сима. Или Сунька. Вы ж тут все меня ненавидите. А я как рассуждаю: сдохну — пускай. Лишь бы хлопцы живые остались. Дети — ни при чем. Правильно?

Файда застыл. Потом ручками задрыгал. Пуговички у него на рубахе в петельки не входили. Как ни старался застегнуться от пупа до горла.

— Михаил Иванович, что вы говорите… Какая отрава… Без оснований обвиняете. Я от сердца. И Сима тоже. И Суня. Отрава…