Заступа - Иван Александрович Белов

весьма поучительная история, – скривилась Лаваль. – Когда появились падальщики, феноменом заинтересовались ученые. Тевтоны отловили несколько особей по заявке Кенигсбергского университета. Там делали с ними всякие нехорошие вещи: препарировали, копались в мозгах, ставили опыты, хотели выяснить причину болезни и пути заражения.

– Выяснили?

– Еще как! Безумцы то ли сами освободились, то ли им помогли. Резня была жуткая, погибли профессор медицинской кафедры, два магистра, случайно подвернувшийся доктор права и два десятка студентов. Говорят, кровищу и мясные ошметки соскребали со стен. У Эттельбаха есть стихотворение «Тьма и кровь», посвященное Альбертинской бойне. Не читал?

– Не люблю всякие ужасы, – поежился Рух.

– В следующий раз обязательно подарю тебе томик Эттельбаха. Великолепнейший поэт и…

Лаваль резко замолкла. Бучила выглянул из-за плеча графини и вместо устрашающего вида дикарей увидел полянку, утонувшую в плотной тени высоченного дуба обхвата в три толщиной, с вырезанным на коре потемневшим лицом. Трава вокруг вытоптана, на земле несколько глиняных тарелок, в одной кособочился оплывший огарок свечи.

Бучила сунулся в плошку и брезгливо поморщился. На дне присохли остатки позеленевший тюри из хлеба и молока. Вторая вылизана дочиста, в третьей подозрительные бурые пятна и налипший птичий пух. Чуть левее накопаны несколько ям.

– Похоже на кладбище. – Бернадетта заглянула в раскоп.

– На клятское дерьмо это похоже, – буркнул Рух. Ямки оказались совсем небольшими, в каждой лежала почерневшая деревянная кукла, замотанная в мешок. По ощущениям, кукол сначала похоронили, а потом откопали и бросили под открытым небом. Всего он насчитал двенадцать ям. В последней куклы не было.

– Жуть какая, – повела бровью Лаваль. – Вот за это и не люблю медвежьи углы. А кормят тут кого?

– А кого угодно, – хмыкнул Бучила. – Требное место. Хлеб, кровь, молоко. Неумелая попытка задобрить высшие силы.

– Чья попытка? – спросила графиня.

– Наших знакомых с хутора, скорее всего. Не удивлюсь, если балует Степан.

– Почему он?

– Все таким промышляют, кто с лесом имеет дела. Чтобы что-то взять, нужно что-то дать. Иначе нельзя.

– И как Церковь на это смотрит?

– А никак, у Церкви своих забот полон рот, за каждым бортником, охотником или любителем грибочков не уследишь. Знаешь, почему нельзя в одиночку между речками Ловатью и Полой гулять?

– Просвети.

– Людишки там пропадают частенько. Каждый год то трое, то пятеро. Лес сосновый, строевой, на продажу в Московию и Европу идет. Местные живут замкнуто, кровосмешением балуют, чужих хватают и лесу в жертву приносят, чтобы, значит, деревья валить без ущерба себе.

– А власти?

– А что власти? – удивился Бучила. – Смерды бесплатно рождаются, а хороший лес больших денег стоит.

– Хочешь сказать, Степан кому-то дочь подарил?

– А вот это скоро узнаем, – загадочно улыбнулся Бучила и пошел из лесу прочь.

Ночи еле дождался, как на иголках сидел, растревожился весь, раз пять выбегал наружу, торопя звезды и серый закат, пока, наконец, не напоролся на бархатистую темноту, пропитанную остывшим солнцем, запахами полыни и трелями соловьев. Обратно в подземелье вихрем слетел, смел со стола всякое ненужное барахло и зазвенел пузырьками и инструментами. Фыркнула и зашипела горелка, разбросав по стенам тусклые всполохи.

– Ну расскажи наконец! – потребовала вконец истомившаяся графиня.

– Мудрить буду. – Рух, с видом ярмарочного колдуна-шарлатана, выдернул из кармана заляпанный Степановой кровью платок.

– Отстирать хочешь? Ну-ну.

– А может, и отстирается заодно! – азартно выкрикнул Рух. Жидкость в медной кружке зашумела, и он поспешно убавил огонь. Нужна горяченькая, ни в коем случае не кипяток, а то вся затея прахом пойдет. Бучила опустил платок в слабый раствор спирта, уксуса и мышьяка, ткань надулась пузырем, набрала влаги и утонула, оставив на поверхности маслянистую пленку. Рух забренчал пузырьками, воскрешая в памяти нужную формулу. Так, капля щелочи, две капли настойки мандрагоры, все тщательнейшим образом перемешать. Готово.

Он снял кружку с горелки, ложечкой вычерпал платок и тщательно перемешал воняющую кислым бурду.

– Ах вот зачем хитрюга испортил платок! – Графиня жадно подалась вперед.

– Ага. Сей дивный напиток внутрь приму, кровь, пока свежая, воспоминания крепко хранит, гляну, что видел наш молчаливый и загадочный бортник.

– Фу, – скривилась Лаваль. – Противно-то как! Всякую гадость тащишь в рот!

– Как портовая шлюха! Ваше здоровье, сударыня! – Бух вымученно улыбнулся, поглубже вдохнул, залпом выцедил противную жижу со вкусом металла и мышиного дерьма и прислушался к ощущениям. Способ мерзкий, но действенный, больший эффект дает только питье из человеческого горла. Если все правильно сделал, можно погрузиться в память достаточно глубоко, увидев самые яркие и запоминающиеся события. В девяти случаях из десяти это траханье, еда и мысли о них. Ну и грязные тайны, куда же без них? У всякого они есть, и у грешника, и у праведника, у праведников даже больше подчас. Ну разве что у деревенского дурачка Прошки грязных тайн нет, этот ведь напоказ онанирует, и то на людях, за что поп ему слепотою грозит, да Прошка все не слепнет никак, а вроде даже и зорче становится день ото дня.

Рух откинулся на спинку стула, голова закружилась, в затылке кололо, тянуло сблевать. Первые раз десять это доставляло определенные неудобства, а теперь ничего, пообвык.

– Я только слышала о таком, – удивленно вскинула брови графиня.

– Хочешь попробовать? – Рух протянул кружку. – Я тут оставил чутка.

– Отвали. – Лаваль посмотрела в глаза. – Не понимаю я тебя, Рух.

– Да я вроде парень простой.

– Живешь в подвале своем. Нет-нет! В плесени и пауках присутствует некий шарм, денек-другой можно и потерпеть, но не десятки же лет!

– Каждому свое.

– Прячешься в подземелье, охраняешь коз и поросячье дерьмо. Зачем?

– Меня устраивает, – отозвался Бучила. – Ненавижу лишние проблемы и суету.

– Тебе нужно в Новгород, – убежденно сказала Бернадетта. – Мои друзья, очень и очень влиятельные люди, заинтересованы в услугах таких, как ты.

– Мерзких чудовищ?

– Это с какой стороны посмотреть. Соглашайся и получишь все – золото, положение, власть.

– Мне привычней навоз.

– Медленное гниение, как по мне.

– Вполне подходяще для мертвеца.

Ответа Рух не услышал. Ротик графини открывался, но звуки пропали, перед глазами зависла мутная пелена. Он словно провалился в бездну, заполненную густым киселем, пока не завис, как паяц на ниточках, в кромешной удушающей темноте. Не чувствовал ни рук, ни ног, а когда прозрел, оказался в чужой голове, задыхаясь от посторонних мыслей, переживаний и мелких надежд. Свежие воспоминания отыскал без труда. Ужас ночи, сердце, рвущееся из груди, звуки шагов за стеной, обмершие дети и Дарья. Солнечный день, привкус меда. Рух увидел себя. «Какой же все-таки страшный», – пришла в башку неуместная мысль. Потянулись бортнические заботы и долгое тюканье топором. Ничего важного. Одно точно – к пропаже дочери Степан отношения не имел. Бучила обжегся об