Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

Бабка выносит им вареные яйца, масленку с мягким желтым маслом, краюху серую. Гладит девчонку по голове.

— Милая…

Та просыпается, озирается растерянно. Заглядывает Лисицыну через плечо в письмо.

— Кому пишешь?

— Девушке своей.

Девчонка по губам прочесть его слова не успевает, но успевает зато подглядеть — и кивает, улыбаясь. Лисицын хмурится, отгораживается.

— Посмотри-ка ты на себя, доча, — говорит девчонке старуха. — Вся-то ты уделалась. Пойдем-ка, пойдем, дам тебе хоть одежу чистую. И умоешься. Пойдем.

Та смотрит на нее беспомощно, потом встает. Лисицын дописывает наспех.

Из комнаты, где они гремят деревянными ящиками, девчонка бубнит:

— Вам надо собираться. Надо уходить отсюда.

— Так уж и надо. Погоди, не торопись, вот поешь еще, тогда поговорим. Нам-то куда спешить? Ну, хороши колготочки? Да что это, кровь у тебя тут?

Бабка выходит из комнаты, возвращается с чайником и тазом, запирает дверь за собой, дальше не слышно. Лисицын корпит над письмом, идет туго. Потом, дописав, возвращается медленно из заснеженной Москвы в настоящий мир.

Ловит деда — как бы дрезину реанимировать?

— У вас тут генератор же ж, да? Бензин или соляра? Электричество откуда?

— На ветру у нас.

— Та еб твою налево…

Бабы выходят из комнаты — задумчивые, растревоженные. Старуха силком усаживает девчонку за стол, подсовывает ей еду, та брыкается.

— Вам надо с нами уходить! — говорит опять она. — Они скоро сюда придут!

— Кто придет, доча?

Лисицын бьет крутое яйцо об угол стола, грязными пальцами очищает скорлупки.

— Руки бы помыл хоть! — расстраивается бабка. — А ты ешь, доча, ешь!

— Надо отсюда бежать!

— От кого? — хмурится старик.

Как им объяснить такое? Лисицын солит и откусывает яйцо: желток посерел, яйцо застревает в горле. Пишет на бумажке адрес и адресата, убирает в карман.

Девчонка отодвигает угощение.

— Там идут… Там одержимые идут! Ярославля нет больше, и Ростова тоже нет, они сюда идут, пожалуйста!

В глазах у нее стоят слезы, она смотрит на старуху, та растерялась. — Вам надо собираться, вам надо с нами уходить… — Что ты такое говоришь, доча? Какие еще одержимые?

Старик тоже привстает, тревога и ему передается, бабка упрямо льет чай в сколотые чашки. Приходит серая в полосах кошка, выгибается дугой, трется о бабкину ногу в дырявых шерстяных колготках, урчит, просит жрать.

Девчонка давится словами, объясняет про одержимых. Лисицын льет в глотку кипяток молча: все равно не поверят. Наспех мажет маслом оторванный хлебный ломоть. У него такое чувство, будто это его последний прием пищи — скоро казнь; и вдруг, хотя есть уже незачем, зверский аппетит.

— Вы не верите мне, да? Спросите у него! — Девчонка почти рыдает уже.

Лисицын тупо толкает в себя сухой желток. Время идет, а его силы оставили. Лампочка под потолком мигает. Жужжит снулая старая муха, которой позволили жить до весны. Если закрыть глаза, видно крутящуюся внутрь себя пирамиду из человеческих тел, видно, как головы слетают с плеч, а туловища стоят и выплескивают из себя кровь. И еще камеру, в которой дети спят, видно. Лисицын толкает в себя серый желток, синий белок, хочет заставить проглотить это все, не запивая.

Старики переглядываются. Бабка крестится, горбится.

— Говорила я, что это им все вернется. Вот оно и возвращается.

Дед опускается на стул, как будто из него кости вынули.

— Так столько лет ничего не слышно было, — возражает ей он. — Я думал, все кончилось уж.

— Мы такое видели раньше, — объясняет старуха. — Чтобы люди друг друга с ума словами сводили и заживо ели.

— Где? Как? — вздрагивает Лисицын.

— А на том берегу. Мы оттуда ведь. Беженцы мы оттуда, в войну успели сюда.

— Что они говорят? — просит девчонка. — Что вы говорите?!

— Семьей бежали. Сын успел нас на лодку посадить, тогда еще через реку можно было переправиться. Нас посадил, а сам вот так вот… Таким вот стал.

Кошка вспрыгивает Лисицыну на колени, трется загривком о грудь, заглядывает зелеными глазищами ему в глаза, мурлычет. Он отодвигает от себя пустую тарелку.

— Та откуда ж это все взялось?

— Москва выпустила. Москва против нас это слово применила, — кашляет дед. — Как сейчас помню, было. Через систему оповещения гражданской обороны. Со всех громкоговорителей. А потом сразу электричество пропало. Как-то они взломали электростанции из Москвы. И все, мрак начался. Быстро разошлось. Города сразу все лопнули. Дети родителей кушали, брат брата, и так все. Екаба в три дня не стало, говорят. Обращенные вмиг всех смели, потом танцы свои танцевали, потом друг друга стали харчить. Такие дела. Хорошо хоть электричество отключили.

— Чего хорошего? — спрашивает Лисицын тупо.

— Да вот хотя бы сюда слово не перекинулось. Почему у тебя радио до сих пор в Москве в твоей нету нигде и телевизора? Интернета почему нет? Поэтому вот. Чтобы они оттуда нас обратно словом не заразили.

— Я ничего такого не слышал. Чтобы такое оружие было… Это же ж…

— Ну а мы вот слышали, — усмехается старик.

— Не верю, — говорит Лисицын.

Девчонка опять хватает бабку за руку:

— Собирайтесь! Они сюда идут!

— Ну идут так и идут, — качает головой та. — Нету сил больше бежать, доча.

— Что? Почему?!

Кошка у Лисицына на коленях вдруг впивается ему в мясо когтями, уставившись куда-то в пустоту, в стену; шерсть у нее встает дыбом; просительное урчание стихает. Присмотревшись, она издает странный звук — долгий, тихий, недобрый, а потом сигает на желтый шифоньер. Потом за окном начинают выть собаки.

Лисицын поднимается.

— Идем, — говорит он девчонке.

Та не выпускает руку старухи из своей. Бабка смотрит на нее тревожно и ласково.

— Идите, идите! — отмахивается она.

— Я одна не пойду! Я без тебя не пойду! — кричит старухе Мишель.

— Я тебя тут не оставлю! Они сожрут вас! Они вас сожрут!

Лисицын проверяет, сколько осталось патронов.

— Я не дойду, доча, тут до ближних одиннадцать километров, а у меня ноги не ходят! — бабка показывает на свои валенки-ноги, устало качает головой. — Иди ты, у тебя ноги вон молодые… Собаки на улице заходятся воем.

— Вас вот он понесет! — Девчонка утирает кулаком воду из глаз. — Он здоровый! Понесешь?!