Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен - Эми Стэнли

Однажды при таком же пожаре будет суждено сгореть и дому Мацудайры Томосабуро. Эта беда была предсказуемой: ни одно столичное здание и не строилось с расчетом на долгие годы. Главное, что должно остаться вечно, – это официально установленная структура города. Умрет знаменосец – останется идея знаменосца. Сгорит замок – останется идея замка. Уйдет служанка – останется возможность нанять другую. Такой уклад жизни продержался более двухсот лет: в центре Эдо – сегун; по периметру замка, за его рвом – самураи; в сердце государства – его воины.

Что они все могли знать о грядущем? Потрясения, которые до неузнаваемости изменят их мир, пока еще вызревали по другую сторону океана, где чужеземцы строили планы, столь же непостижимые, как планы недовольной служанки. До поры до времени знаменосцы еще могли заниматься домашними делами, на досуге дивясь своей самурайской зиме – такой тихой и мягкой, что ее трудно было даже назвать зимой.

Первый день нового года сулил удачу, второй – удовольствия[394]. Так говорили в Эдо о начале праздников, которых с нетерпением ждали и столичные жители, и приезжие. Последний день двенадцатого месяца обычно был суматошным, так как, согласно давней традиции, полагалось оплатить все накопившиеся за год счета до полуночи. Лавочники держали двери открытыми и вешали над ними большие указатели и фонари, чтобы должникам было легче их найти. Квитанции о получении денег выписывали сами хозяева, сидя за конторками, в это время приказчики ожидали на своих местах, а со всего города стекались клиенты с выплатами. Весь день по улицам сновали озабоченные молодые люди: они забегали в лавки, принадлежавшие должникам их хозяев, собирали деньги, быстро относили их в свои конторы и тут же устремлялись по новым адресам. В полночь, когда затихал последний удар колокола, сбор долгов прекращался. Неоплаченные счета переносились на будущий год, конторские книги закрывались. Приходил черед новогодней уборки, с которой полагалось управиться за ночь, чтобы не подметать полы в первое утро года – ведь кто-то мог ненароком вымести удачу за порог. Перед самым рассветом, разделавшись с домашними делами, жители города отправлялись в бани – их всю ночь держали открытыми ради измученных торговцев и их слуг. Утром все они спали. Лавки стояли запертыми, вывески были спущены и перевязаны бумажными бечевками. Не открывались даже овощной и рыбный рынки. Первый день года – единственный день в году, становившийся праздником для всех.

Пока торговцы отсыпались, боковые улицы города поступали в распоряжение детей с воздушными змеями в виде животных, с ярко раскрашенными ракетками и воланами, а главные улицы заполнялись процессиями воинов – это самураи высшего ранга отправляли ранним утром в замок свои делегации, чтобы поздравить сегуна. Городские кварталы, вдоль которых лежал их путь, были пусты и неузнаваемы: ни орд бродячих торговцев, ни разложенных на прилавках и лотках товаров. Фасады лавок с обеих сторон украшались высокими сосновыми ветками, а на витринах вывешивались на соломенных веревках бумажные украшения. Улицы выглядели чище обычного и даже казались просторнее, а вместо шума торговых рядов их заполняли радостные детские голоса, удары воланов о ракетки, звонкое цоканье копыт и постукивание деревянных сандалий по подмерзшим улицам.

На второй день на улицы выходили взрослые. Рано утром они посещали парикмахерские, которые тут же становились переполненными. Там мужчинам умащали и укладывали волосы и начисто выбривали подбородки и лбы. После этого взрослые возвращались домой и надевали новые одежды – такие жесткие от крахмала, что они похрустывали при малейшем движении[395], – и шли с новогодними поздравлениями к соседям и клиентам. Матери служанок выбирались из бедных кварталов и направлялись в господские дома засвидетельствовать почтение нанимателям дочерей. Актеры театра кабуки разъезжали по городу в паланкинах и, дабы напомнить о себе и заручиться благосклонной поддержкой в новом году, посещали то чайные дома, то своих учителей и покровителей.

Знаменосец Мацудайра Томосабуро отправился в замок Эдо утром второго дня. Он занимал не столь высокое положение, чтобы быть среди тех, кто составлял шествие в первый день. Его домочадцы – что мужчины, что женщины – были так заняты, готовя хозяина к аудиенции у сегуна, что не смогли в полной мере насладиться праздником. Им приходилось демонстрировать усердие и верность даже в первый день года, когда другие отсыпались или любовались восходом солнца с холма в Суругадае. Существовал обычай, по которому родственники и слуги знаменосцев собирались во дворе особняка, выстраиваясь по рангу и старшинству. Самураи – вассалы знаменосца – надевали парадные жесткие безрукавки с изображениями гербов своего дома; женщины – даже служанки – собирали волосы в длинные конские хвосты, разделенные посередине, как полагалось делать в особо торжественных случаях. Все они почтительно кланялись хозяину дома, обещая верно нести службу в новом году.

Находясь на другом конце города, Цунено радовалась, что ее нет среди выстроившихся слуг.

Цунено по-прежнему работала служанкой, но покинула убогую комнату в Канде. Она нашла себе нового хозяина[396], нанявшись к фантастически богатому человеку, готовому выложить целых триста золотых слитков только на отделку покоев своей новой наложницы, гейши из Киото. Работы еще не завершились, но размах был очевиден. В планах фигурировала даже отдельная комната для чайной церемонии, декорированная в светло-зеленых тонах. Цунено несколько месяцев не писала ни Гию, ни матери – она знала, что семья от нее отреклась. Но этой новостью она не могла не поделиться: через девять недель, проведенных в Эдо, она наконец нашла место по душе.

Квартал, куда перебралась Цунено, назывался Сумиёси-тё и находился в сердце театрального района Эдо. Когда-то здесь стояли публичные дома; теперь главная улица района называлась Кукольной, потому что по одной ее стороне тянулись многочисленные мастерские, где делали кукол, и лавки, где их продавали. В витринах и на прилавках куклы в богато расшитых нарядах казались просто дорогими игрушками. Но на сцене, в популярных кукольных театрах Эдо, они каким-то совершенно сверхъестественным образом оживали. Под управлением невидимых кукловодов их мягкие тряпичные тела то сотрясались от смеха, то содрогались от ужаса, а своими крошечными руками они легко вскрывали письма и переносили светильники. Плача, куклы склоняли головы в черных блестящих париках к рукавам[397], и их застывшие лица внезапно наполнялись жизнью и смыслом.