Исток зла - Александр Афанасьев

Я примерно прикинул — возможно, какую-то помощь и стоит оказать, в конце концов, люди делают свое дело. Да и в ответ пару вопросов задать можно.

— Их было двое, оба на мотоцикле. Стрелял второй, тот, что сидел на месте пассажира, из автоматического оружия.

Жандарм кивнул.

— Вы точно видели, что стрелял второй?

— Да, точно.

Сказал — и подумал, что сделал это зря. Возможно, этому жандарму было бы выгодно представить дело так, будто стрелял первый и он же погиб. Потому что, если так, второго не нужно искать, а дело можно сразу закрыть. Дурак!

— Хотя…

— Да сударь? — насторожился жандарм.

— Я испугался. Понимаете, люди заметались… настоящий бардак, да еще и стрельба, а я просто испугался и упал.

— Упали, сударь?

По глазам я пытался понять, то ли это, что от меня хотят услышать, и понял — именно то. Полиция везде, увы, одинакова.

— Да, упал.

— То есть вы не до конца уверены в предыдущих показаниях.

— Да… наверное, да.

— То есть вы не видели, кто стрелял?

— Видел… стреляли с мотоцикла.

— А сколько там людей было?

— Не уверен. Возможно, один, возможно, двое.

Жандарм едва заметно улыбнулся.

— Вероятно, всё так и было. А что произошло потом?

— Не знаю. Кто-то выстрелил… возможно, полицейский, я испугался выстрелов и упал. Да, наверное, это был полицейский.

А вот теперь жандарм улыбнулся уже искренне, и по этой улыбке я еще кое-что понял о Персии.

Государства диктаторского типа делятся на два типа. Заметьте, что в перечень этих государств я не включаю монархии, потому что монархи приходят к власти законным путем и в своих действиях руководствуются чувством долга перед государством, перед своими детьми, одному из которых в конечном итоге придется принять власть, и перед подданными, потому что любой хороший, просвещенный монарх понимает: польза его подданных — это польза и государства в целом. Диктатор, в отличие от монарха, приходит к власти незаконным путем, легитимным представителем народа он не является (и понимает это) и в отправлении функций власти опирается, прежде всего, на систематическое насилие. Он понимает, что свой пост сыну он не передаст — потому что там, где свершился один военный переворот, ничего не мешает свершиться и другому военному перевороту — и по той же самой причине он вряд ли умрет в постели. На своем посту он спешно и жадно грабит казну и своих подданных, рассчитывая скрыться, выехать из страны до того, как другой честолюбивый военный или народ в целом скинет его, и последним, что он увидит в этой жизни, будут дула винтовок расстрельного взвода.

Но эти государства можно разбить на две большие подгруппы. В первой диктатор и его ближайшее окружение вольны неограниченно творить насилие, в том числе и по отношению к тем людям, которые вооружены и творят насилие от имени власти. А упомянутые вооруженные люди разобщены и признают право диктатора творить насилие и над собой тоже, не помышляя о сопротивлении. Такая страна является страной рабов, где даже оружие и принадлежность к карательному аппарату государства не дает человеку чувства свободы и безопасности. В такой стране, кстати, диктатор имеет шанс умереть в постели и передать власть сыну. Но для этого он должен постоянно и систематически творить насилие не столько над народом, сколько над государственным аппаратом, повергая в страх прежде всего карательный аппарат — военных, полицию и спецслужбы[61]. Если он допустит появление в среде карательного аппарата сильного лидера, это рано или поздно закончится государственным переворотом, а возможно, и гражданской войной. В военном плане такие государства выглядят сильными, потому что диктатор искусственно милитаризует их, создает армию, которая кажется ему сильной и непобедимой, но на самом деле эти государства слабы и уязвимы. Стоит только иностранной армии вторгнуться в пределы такого государства и в приграничном сражении опрокинуть пусть даже не всю армию, одержать победу, пусть даже не решающую, как государство это начинает рушиться, словно карточный домик. Всё дело в том, что все в этом государстве — и в особенности те, кто по чину должен его защищать, — все они поражены страхом. Взращенный годами открытого, разнузданного насилия страх настолько глубоко западает в душу, что там не остается ничего кроме двух чувств: страха и его известной спутницы — ненависти. Когда же становится понятно, что диктатор слаб, что государство слабо и не может себя защитить, страх ослабевает, а вот ненависть, наоборот, многажды усиливается. И вместо того, чтобы защищать свою землю и свою страну, кто-то бежит, а кто-то, пользуясь случаем, начинает мстить другим людям и власти за свой страх. В длительной перспективе такие государства однозначно нежизнеспособны.

Но есть диктатуры другого типа, где власть диктатора ничем не ограничена только формально. На самом деле она ограничена, ограничена волей тех, кто от имени государства творит насилие: прежде всего — это среднее и частично высшее офицерство. Диктатор является не самостоятельным субъектом политического строя, властвующим над волей всей страны, но всего лишь ставленником и выразителем интересов этой группы лиц, часто действующим согласованно и с учетом интересов крупного купечества или, по крайней мере, его части. В этом случае диктатор может только частично контролировать насилие, творимое в стране этой узкой социальной прослойкой, более того, он сам зависим от этой прослойки и, в отличие от первого случая, не волен над ее жизнью и смертью. Если офицеры и жандармы почувствуют угрозу себе и своему положению, они моментально составят заговор и свергнут диктатора, чтобы поставить другого, который лучше сумеет выразить их волю. Такое государство — это власть вооруженного меньшинства над большинством. И именно таким государством оказалась Персия, я понял это именно сейчас по словам и действиям жандармского офицера. Он не испытывал особого страха перед верховной властью, перед шахиншахом, и сколько бы врагов ни казнил шахиншах в прошлом, это не изменило сути власти в стране. Этот человек чувствует за собой касту, касту жандармов, которые жизненно важны для выживания режима и которым режим — в целом — не может сделать ничего.

Может, я и ошибаюсь — в конце концов это захолустье, окраина страны, и власть царящего в Тегеране страха докатывается сюда только слабыми порывами леденящего ветерка. Но, скорее всего, это так.

Шлем с горе-мотоциклиста уже сняли. Поразило лицо террориста — спокойное и… с улыбкой, да, да, именно с улыбкой. Это был совсем пацан, лет пятнадцати или шестнадцати, упорно пытающийся вырастить на подбородке что-то, достойное внимания, как и многие здесь, числящие себя правоверными.

— Кто это?

— Это белудж, — ответил жандарм, — очередной проклятый белудж. Воистину Светлейший слишком добр к этому крысиному племени, следует уничтожить всех белуджей до единого, и наступит спокойствие.